Хроники внутреннего сгорания

Одна говорит: ну чего ты, ну не реви, я точно знаю, что мир стоит на крови,

и если неправильность режет совсем глаза — бери автомат и уходи в леса.

Вторая тоже тихонько толкает в бок, хмыкает: слишком мало прошла дорог, если ревешь — значит все еще будет окей. Я вот не плачу, расстреливая друзей.

У третьей лицо и руки обожжены, дырки от пуль и улыбка иной страны.

«Будет еще вам радужное далеко, главное, раньше оружия не сложить, —

голос сожженный, похожий на птичий клекот, — я умирала, я знаю, как круто жить».

Обернешься — и нет никого за твоей спиной. Прошлое тает, опять становясь тобой.

THAT'S OK

А потом нас вывезут — по вагонам, а вагоны, как сумки, набиты — криком (пусть расскажут оставшиеся — легко нам, увезенным от пыли, беды и лиха. Кто остался — не выжить, асфальт навыворот, только бомбы взрываются за спиной, и в попытке глоточек воздуха выбороть будет плакать ребенок — возможно, мой).

И вот это бегство — туда, где земля не рвется,

постоянно оборачиваясь назад:

как ты там, родной? И огнем плюется

небо, выбрасывая еще заряд.

А потом поделим последнюю луковицу, безголовые бабы с больными детьми, на ухабах мотает, об стенку стукается голова тяжелая — не усни. И одна завоет: никто не останется, господи, даже выжить уже не хочется, пусть скорее вжарят по атомной станции — хоть тогда уже все закончится.

Тише, тише, смотри, мы вполне счастливые, эта сказка не сбудется, заснет назад.

Только над какой-нибудь пылающей Ливией небо превращается в ад.

А потом однажды на улицы выйдут танки, темно-зеленые морды с открытым дулом, опустеют города, деревни и полустанки, смерть взяла свое — и более не вернула. Провода повиснут, замолчат безжизенно окна, ваше слово, товарищ танковый пулемет. Только маленький желтый мишка лежит одиноко у окна в подвал, ногами плюшевыми вперед.

И когда не останется ни дома, цветов и мамы, только летний лагерь на западном рубеже — поднимутся куклы с синими волосами и велосипеды,

забытые в гараже. И пойдут домашние львы со свалявшейся гривой, вспомнят, что они же хищные и опасные. И ползут опустевшие улицы — тихо, криво. На июльских кленах листья от жара красные.

Тише, тише, ты не бойся, все будет славно. По пустому городу последняя армия строится. Гусеница Мурзик у них за главного, а после него — пластмассовый викинг-пропойца. Если те, кто старше — отступили и обманули, то игрушки пойдут воевать, и взаправду даже.

И пока они здесь стоят — никакие пули, никакие ракеты не смогут дальше.

А потом — покурить, обнаженные, на балкон,

растекается ночь по телам — молоком, сквозняком.

босиком

прокрадемся на воздух — а там такая свободища,

лишь сверчки пищат.

Остается до лета двадцать часов,

тополиный пух похож на морскую соль,

до войны пятнадцать минут, но пока — тишина и сон,

на губах и на теле соль.

И когда — штыки к прикладам, и дружно «пли»,

не отдам, не пущу, чтоб совсем забрать не смогли,

станем плоть от плоти земли,

вдох от вдоха небес,

станем море, и пух тополиный, и летний лес.

Не отдам.

Тополиный пух поднимается к небесам.

Нету места ни крику, ни выстрелам, ни шагам,

Время разрывается пополам

и по этому разрыву, где ты со мной,

останавливается перед войной.

МЭГГИ

В постаревших фото — совсем молодые лица.

Тополиный пух ложится хлопьями снега.

«Я умею стрелять удачливей, чем молиться,

вот и вся моя сказка», — думает Мэгги.

Хорошо на войне, если весел, меток и зол,

Если выжил, то хлопнул стакан и опять пошел.

Но война закончилась, и Мэг осталась одна,

И уже пять лет ей совсем не снится война.

Мэг стоит у распятья, перебирает четки,

стук опережает секунды в беге.

А Христос глядит укоризненным взглядом черным:

«Ну и дура ты, — шепчет, — Мэгги.

Ты бы шла отсюда, ребенка бы родила,

кончилась война, жизнь прекрасна и все дела».

Мэг откладывает четки, берет разбирать автомат.

Думает: Господи Боже, помилуй мя.

«Воевала за лучший мир, но не пригодилось,

В этом плане солдат и монашка — почти коллеги.

Я совсем не умею сдаваться на чью-то милость,

не кончается моя перестрелка», — думает Мэгги.

Мэг выходит на улицу через часик, когда темней.

Хищная улыбка и автомат на ремне.

Мэгги мир очищает от мусора, что налип.

Автоматная очередь. Тихий короткий всхлип.

Возвращается утром. Так гулко сердце стучит.

И Христос на нее глядит.

И молчит.

Молчит.

WOLF'S RAIN

Высохла земля, впитала свинец и кровь, умирающий мир натужно, с трудом вдыхает. И выходят из города четверо дураков, верящих, что однажды дойдут до рая. Город, дымом отравленный, щурится слабо вслед, словно наводя прицел в позвоночник: ведь идут дураки, идут себе на рассвет, тени то ли человечьи, а то ли волчьи.

Плохо видно, солнце в рыжем угаре. Вот он, первый, — звенит натянутой тетивой. А второй бандит, а третий — хороший парень, а четвертый — мальчишка с растрепанной головой. Город выдыхает и становится как-то меньше, город точно знает, что рая на свете нет, засыпает снова — больной, большой, неизменчивый — а они идут, дураки, идут на рассвет.