Хронология воды

Я красивая?

Любовь — это жизнь и смерть.

МОЯ ЛЮБОВНИЦА, ПИСЬМО

Я вроде как не хочу вам этого говорить.

Я имею в виду, что собиралась написать целую книгу, кое о чем умолчав. Пропускала слова. Нарочно. И я знаю, зачем я прятала от вас эти слова.

Попросите меня рассказать о моей жизни как о жизни сексуализированного цисгендерного тела, и я поведаю множество историй. Без счета историй о женщине, которой я была и которой являемся мы все. Наши тела — это воплощенная метафора всего человеческого опыта. Вот. Вот что случилось со мной. Вот где я обосралась. Вот где я ослепла. Где раздвинула ноги. Где добилась своего. Где попыталась убить себя или предложила помощь, осмелилась просить о любви или решилась на удовольствие или боль. Или просто напилась и облажалась. Снова. Вот шрамы. Я пловчиха. У меня широкие плечи. У меня голубые глаза.

Попросите меня рассказать о письме — ну, это болезненно личное. Письмо. Мой огонь. В котором истории рождаются из того, что жило и умерло во мне. Она движет мной и станет моей смертью.

Так что когда я говорю вам это, мне немного хочется вас укусить.

По-настоящему укусить. До боли.

Некоторые уверяют, что слова не могут «случаться» с тобой. А я говорю: могут.

В одну из последних ночей с Дэвином я нажралась грибов и пошла гулять вдоль путей. Мы жили рядом с железной дорогой в Юджине — в районе, где в переулках валяются иглы и в то же время яппи пытаются покупать недвижимость и облагораживать пространство. Мне нужно было писать диссертацию. Тем вечером мы сидели на земле. Пили «Чивас» из фляжки. А потом мимо нас медленно поехал поезд, я подорвалась и со смехом погналась за ним, а потом вскочила на него. Понятия не имею, с чего вдруг. Я смотрела назад на своего мужа, который уменьшался и уменьшался, пока не пропал из виду. Мне понравился этот процесс его исчезновения. Вероятно, это был наш последний хороший совместный вечер. Было так классно чувствовать ветер. От ощущения безрассудного движения в никуда у меня перехватило дыхание.

Естественно, минут через пять я очнулась и подумала: «ААААА, что я творю», сказала себе «ПРЫГАЙ ДУРА» — и так и сделала: спрыгнула и покатилась по гравию, как десантник на учениях, пока не затормозила, ободрав всё на свете, и смеялась, и смеялась под кайфом от грибов и свободы. А потом пошла домой. Дэвин сидел ровно на том самом месте, где я его оставила, вроде как в отключке, словно гигантский белый Будда.

Той ночью после падения на гравий я села за компьютер, опустила пальцы на клавиатуру. Руки были сплошь исцарапаны. Предплечья и локти тоже. И подбородок, и щека. Мне нужно было писать главу диссертации, посвященную Кэти Акер, с которой я к тому моменту уже встретилась. Я начала с ее строк, выбрав их референсом для моего критического анализа:

Каждый раз, когда я говорю с одним из вас, я чувствую себя так, словно сдираю с себя слои эпидермиса, которые представляют собой слои всё еще свежей кровавой рубцовой ткани, черной, коричневой и красной, и по мере того, как я отрываю каждых из них, всё больше и больше моей крови стреляет вам в лицо. Вот чем письмо является для меня, женщины («Империя бессмысленных»[50], с. 210).

Начав набирать текст под ее словами, я почувствовала, что меня вот-вот вырвет. И вместо главы взялась за рассказ. Вот первое, что пришло мне в голову: «Я женщина, которая говорит с собой и врет».

Пожалуйста, поверьте, я любила теорию литературы — в том смысле, что глотала научные тексты, словно романы. Я погружалась в монографии, как если бы их воды всецело принадлежали мне одной, я вплеталась всем телом в потоки языка и мысли. Но попытка писать критический академический текст принесла мне боль.

Сильную.

Зачем кому-то нужно такое делать с литературой?

С какой целью, если только не из садистских побуждений заткнуть, утихомирить и упечь за решетку искусство? Для меня писать так о литературе было сродни насилию. В лучшем случае это выглядело бы фальшиво, в худшем — отвратительно, убийственно даже.

Произведения, о которых я писала свою диссертацию, были изумительными образцами скандального искусства. «Белый шум»[51] и «Альманах мертвых»[52] и «Империя бессмысленных» — книга, которая, если вы ее еще не читали, выцарапает вам глаза, обещаю. Книги, в которых культура возвышалась и рушилась, пограничные идентичности бросали вызов культу гражданской добропорядочности, а революционеры поджигали своим освободителям волосы. Войны милитаристские, и расовые рас, и гендерные, и поколенческие, и войны за власть, и войны простого человеческого сердца бушевали от страницы к странице, захватывая мой дух.