Хронология воды

Он положил ладонь мне на сердце. Я почувствовала, как тепло его кожи ныряет вглубь меня, словно в колодец. Он посмотрел на меня так пристально, что мне стало трудно дышать. Меня затрясло. Просто от взгляда. А потом он произнес, зная обо мне все эти вещи, что я ему рассказала, — вдруг, ни с того ни с сего:

— Я хочу от тебя ребенка.

.

?

.

Ну, вы можете себе представить, сколько раз я пыталась сказать «нет». Мне хотелось схватить телефонную трубку. «Э-э, алло, человечество? Можете соединить меня с отделом опасных ситуаций в отношениях? Мне нужно кое-что сообщить. Со мной тут рядом эта штука под названием мужчина, и, благословите его сердце, он совершенно сбился с курса. Он абсолютно точно с кем-то меня спутал, и надо указать ему правильный маршрут. Другой индекс. Другой адрес. Другой женщины. Есть какой-то специальный номер, по которому можно позвонить? Я знаю. Это безумие. Он думает, что хочет завести семью. Ага. Со мной. Сумасшедший дом, да? Так что не могли бы вы мне просто, ну, знаете, продиктовать номер, чтобы отправить его по верному адресу? Возможно, ему нужно выписать лекарства. Я могу подержать его у себя какое-то время, но вам, скорее всего, стоит сюда кого-то выслать».

Какие у него были аргументы против моего нервного сопротивления? Одна фраза. Всего одна фраза против всего этого гигантского беспорядка моей жизни.

— Я вижу тебя мамой. Ты можешь гораздо больше, чем думаешь.

АЛАЯ БУКВА

На протяжении добрых шести месяцев перед тем как меня уволили с должности приглашенной писательницы-преподавательницы Университета Сан-Диего, у меня рос живот.

Смотрите. Как насчет счастья? Просто для людей вроде меня оно выглядит иначе.

Живот рос, пока в коридорах факультета английского языка коллеги старались не дышать рядом с моими дико огромными сиськами и не смотреть на бугор пуза, обсуждая со мной культурные, гендерные и феминистские исследования. А потом и вовсе прекратили останавливаться, чтобы со мной поговорить, а просто мимоходом кивали или отвечали полуулыбкой, будто мычащей корове.

Живот рос, когда завкафедрой подписывала документы со словами, что я больше никогда не смогу у них работать, — и я поставила свою подпись, но в этот момент смотрела не на бумагу, а прямо в ее ублюдочные глаза. Старая кошелка, подумала я. Она закашлялась.

Живот рос на каждом моем занятии — студенты ухмылялись и пихали друг друга локтями, становясь затем странно преданными, как прекрасные маленькие революционеры перед своим вождем. Живот рос неделя за неделей, пока я вела у магистрантов семинар по творческому письму — я пристально вглядывалась в каждого из них, пока они не начинали улыбаться, я помогала им сшивать их разноцветные слова в прекрасные гобелены, несмотря на их осуждение, и под сиянием моей безупречности они уже не могли меня презирать.

Живот вырос из всей моей одежды. Он стал слишком большим для моей ванны. Для моей кровати. И слишком большим для моего дома. Для меня самой в прошлом — и всех моих смехотворных драм. Он становился больше и больше. Мой живот рос.

Каждый вечер Энди клал руки на этот холм и нашептывал секреты маленькому мальчику-рыбке, которого не волновали ничьи истории, кроме его собственной. Нежная жизнь, укрытая в моих водах, — лучшее, что я могла дать. И он сосал мою наполнявшуюся молоком грудь, и мы занимались любовью всё чаще, и любовь становилась такой же огромной, как и мое тело, как все правила, кодексы и законы, которые мы нарушили, — каждую ночь наши тела говорили и пели о чем-то большем, чем жизни, которые мы успели прожить. Чем больше рос мой живот, тем больше мы любили друг друга.

На восьмом месяце я несла свое громадное тело с гордостью, которой раньше у меня никогда не было. С гордостью тех самых матерей с большими животами, которые внезапно не укладываются в ваши о них представления. Если я тогда светилась, то это было свечение электрического огня и взрыва сексуальности, которая в некоторых женщинах затихает, когда их тела наполняет другая жизнь. Наши тела умеют принимать гораздо больше поз любви, чем рисуют в индийских книжках. Если я излучала материнство, то это была материнская гримаса и огонь Кали — если бы меня распяли, на моей шее висело бы ожерелье из человеческих черепов. Мне приходилось лезть вон из кожи, чтобы втискиваться в лифты, набитые моими коллегами со снисходительными взглядами. Про себя я думала: я женщина, о которой вы знаете из литературы. Но только на этот раз не стоит думать, будто у меня нет голоса. Теперь я могу кричать. Я больше вас. Мне не стыдно. Делайте что хотите. На заседаниях кафедры я буду смотреть сверху вниз на женщин-ПОЭТОВ на ставке и плевать на их так называемый феминизм. Я буду смотреть, как переглядываются штатные развратные старперы от литературы, и стыдить их всем своим видом: они смеют осуждать меня после того, как оправдывались передо мной за вереницы женщин, не допущенных на университетские пороги.

Мой живот рос.

Мой живот нес меня.