Худяков

Много лет спустя упомянутый Худяковым Л. Е. Оболенский, ставший впоследствии заурядным либералом-журналистом народнического толка, рассказал о том впечатлении, какое произвел на него самый быт ишутинцев. «…Зимой 1865 года, — писал он, — я близко знал такой кружок (состоявший из очень богатых людей, по большей части юных помещиков Саратовской губернии), который поселился в садовой беседке [4]. Отоплялась эта беседка небольшой железной печью, в которой постоянно приходилось поддерживать огонь, чтобы не замерзнуть. Только один из этой компании, страдавший наследственными ранами на ногах и самый молодой из всех (ему было в то время 19 лет), некто Е-в (Ермолов. — Э. В.) спал на железной кровати, поставленной в углу, Остальные спали вповалку на матрасах, положенных прямо на пол. В этой беседке жило 7 человек. Самому старшему Ю. (Юрасову. — Э. В.) было около 24 лет. Один из компании К. (Каракозов. — Э. В.), как самый сильный, взял на себя обязанность приносить воду и готовить обед. Весь обед состоял из хлеба и кусков говядины, которую жарил К. на сковороде, помещаемой на ту же чугунную печку, заменявшую плиту. Впрочем, и эта роскошь была дозволена ими себе впоследствии, по приказанию врача: сперва они решили питаться одной колбасой с хлебом, но через неделю у всех развились различные болезни желудка, пришлось обратиться к доктору, и вот почему режим был изменен.

Трудно поверить теперь, что все это делалось ради принципа. Но это было именно так: в одно из моих посещений этой знаменитой беседки я видел в небольшом кожаном саквояже, висевшим над постелью Е., шестнадцать тысяч рублей его собственных денег, назначенных на общественное дело»^{137}.

Но жизнь аскетов не лишала их присущего молодости жизнелюбия. Сходки часто превращались в вечеринки с вином, песнями, танцами и шутками. Они влюблялись, женились, ревновали и страдали от неразделенной любви. И, как все люди, имели немало недостатков.

Ишутин, всей душою преданный делу революции, был неважным конспиратором. Он, по словам Худякова, «не был способен к роли серьезного заговорщика и, кажется, чувствовал это»^{138}. Излишне доверчивый, он не прочь был и прихвастнуть, вечно носился с новыми, порой совершенно фантастическими замыслами и начал проповедовать идею, что для революции все средства хороши. Правда, это были только разговоры, далекие еще от авантюристских методов Нечаева, воплотившего в жизнь порочную идею «цель оправдывает средства». В то же время Ишутин обладал несомненными организаторскими данными и, как отмечал Худяков, «большим красноречием, когда приходилось говорить с народом»^{139}. Невзрачный, горбатый, Ишутин был вечно чем-то занят, вечно куда-то спешил и отличался необыкновенно подвижным и деятельным характером. С. П. Богданов, участник революционного движения семидесятых годов, повстречался с Ишутиным в карийской каторжной тюрьме, где Ишутин провел свои последние годы, будучи уже душевнобольным. Тем не менее у него бывали полосы просветления, и тогда, как свидетельствует Богданов, «речь его лилась плавно, логично, и он казался совсем здоровым…»^{140}

Полной противоположностью Ишутину по внешности и по характеру был его брат Каракозов, которого он, как и его Каракозов, горячо и нежно любил. Это был высокий, красивый молодой человек, обладавший незаурядной физической силой, с прекрасными голубыми глазами, молчаливый, сосредоточенный на собственных мыслях.

Личности Каракозова Худяков в своих воспоминаниях посвятил особую главу. Он считал Каракозова «одним из тех редких людей, у которых дело заменяет слова». Каракозов, писал Худяков, «не был тщеславным человеком, он действовал под влиянием своей то неподвижной, то бурной натуры; он мало заботился о том, что о нем скажут, и делал только то, что, по своим соображениям, считал полезным». Худяков относил Каракозова к категории людей, у которых «характер далеко превосходит силу ума»^{141}, т. е. быструю сообразительность и споеобность заранее все взвесить и рассчитать. Впрочем, этот недостаток Худяков объяснял «неподвижностью» натуры Каракозова. Осуждая допущенные им ошибки при покушении и на допросах, Худяков однако преклонялся перед душевной чистотой и высокой жертвенностью Каракозова «Самым неопровержимым доказательством его благородства, — заключал он, — служит глубокая степень ужасного раскаяния, сожаления о своем промахе, о гибели других, дело которых было для него делом жизни»^{142}.