Худородные

— Я поздравляю вас, господа, — начал он баритоном, перебирая небрежно толстую золотую цепочку, — с переходом в семинарию. Поздравляю вас потому, что такой переход имеет большое значение для каждого из вас. И я надеюсь, господа, что каждый из вас недаром принят сюда, что каждый оправдает те надежды и ожидания, которые имели в виду, принимая вас. Надеюсь я также и на то, что тот предмет, с которым нам придется иметь дело, — я не буду говорить вам о его важности — вам уж он настолько знаком, что нам придется, собственно говоря, только читать на латинском языке. Для начала я выбрал Саллюстия,

В конце речи новый профессор сдвинул каблуки и пошел между партами. Походка его была настолько оригинальна, что все невольно засмотрелись. Профессор был довольно жирный господин, с круглым животом, посаженным на коротких ножках. Делая каждый шаг, он самым забавным образом не то подскакивал, не то покачивался. Но особенно поражала в нем необыкновенная какая-то подвижность и юркость. Он делал самые неожиданные повороты и один раз даже подскочил немного. Одет он был по последней картинке с ухватками настоящего джентльмена.

— Ну-с, вы скажите пока, как образуется plusquamperfectum? — взмахнув белым платком, обратился профессор к одному. Спрашиваемый замялся.

— Тшто? — сдвинув брови, спросил профессор. Он не говорил — что, а как настоящий классик произносил — тшто.

— Чтобы образовать...— мялся спрашиваемый.

— Тштобы, што? — подскочил петухом профессор. Долго по уходе профессора смеялись новобранцы над его скачками, некоторые хотели подражать ему, но эти подражания выходили слишком слабы, потому что профессор был артист своего дела.

Третий и последний класс был класс русской словесности. Спокойной, ровной походкой зашел профессор, аккуратно притворил дверь и спокойно встал перед иконой, пока читали молитву, крестясь и делая поклоны самым точным образом. Отодвинув кресло и положив книги на стол, он сделал глубокий поклон классу, встряхнув волнистыми светло-русыми волосами, подстриженными по-русски, в скобку.

— На мою долю, господа, — начал профессор, держась за кресло одной рукой,— выпало счастье познакомить вас со словесностью, или, как говорили прежде, риторикой. — Профессор помолчал с минуту. — Нет такого человека, господа, — начал он опять тем же ровным голосом, слегка встряхнув волосами, — который не знал бы риторики. Потому нет, что тогда он бы не имел возможности словами выражать свои мысли настолько ясно, определенно, чтобы каждый мог его понять. Я говорю, — нет такого человека, потому что каждый человек непременно пользуется теми законами, которые дает нам эта наука, будет ли это пользование вполне сознательное и отчетливое или полусознательное, даже такое, когда человеку ни разу в жизни и мысли не приходило в голову об этом. Даже если мы "возьмем самую низкую ступень цивилизации, если мы опустимся до языка дикарей, состоящего всего из нескольких десятков слов, и там мы увидим, что все высказанное мною оправдывается самым фактом. Напрасно было бы мне поднимать вас до царей языка и мысли, до Шекспира и Гете, напрасно потому, что, я надеюсь, вы и без меня поняли, что здесь законы риторики нашли себе самое лучшее место приложения и доказали, насколько может возвыситься искусство выражения словами мыслей и чувств, возвыситься, оставаясь простым до гениальности и гениальным до простоты. Не знаю, господа, понимаете ли вы меня?

Класс молчал. От таких речей он пал духом, потому что понимал чуть-чуть более того кресла, за которое держался профессор.

Дальше говорил профессор, красноречиво и убедительно говорил он, отчеканивая каждое слово, округляя фразы и периоды до мельчайшей подробности. Наконец, он кончил и, раскланявшись таким же образом, как и в первый раз, вышел своей ровной походкой из класса.

3 глава

Так начались классы в семинарии. Профессора задавали шику вступительными лекциями, мы, слушая их, чувствовали себя дураками и волей-неволей трусили, но помаленьку дело обошлось, и люди оказались людьми, с их достоинствами и недостатками.

Я поселился с новыми товарищами у некоторого гражданина Луки Новикова, обладавшего очень сизым носом и непреодолимым стремлением к «последней рюмочке». Хвативши ее, он, полузакрыв глаза, говорил к каждому слову:

— Ах, Павел Петрович, пирог-та поспел!

Новые мои товарищи были Иван Молосов, Насонов и Миша Гробунов. Все, кроме Гробунова, были из одного класса и из того же училища, где я учился. Гробунов поселился с нами потому, что был хорошим знакомым Ивана; он уже учился в философии вместе с Тимофеичем.

У Гробунова был отец священник, но такой бедный, что он был принужден существовать на свои средства. Эти средства Гробунов добывал себе, переплетая книги. У него были все необходимые принадлежности своего мастерства: станки, тисы, доски, шрифт и яр.