Хвала и слава. Том 1

Наконец через восемь долгих дней наступил этот завтрак. Оказалось, что приглашен и Генрик, ему позвонили накануне, так что они поехали вдвоем. Это было где-то очень далеко, за мостом Отей, в огромном доме стиля модерн. В те времена французский модернизм еще очень напоминал венский «сецессион». Они вошли в один из многочисленных подъездов огромного строения и поднялись на пятый этаж в лифте, тесном, как клетка попугая. Открыла им типично русская горничная и пригласила в комнату, где уже оживленно беседовали несколько человек. Маленькая женщина, хрупкая, очень худая и с какими-то угловатыми движениями, поднялась при их появлении с широкой белой стеганой тахты, на которой сидела по-турецки. Стриженные «под мальчика», прилизанные волосы с пробором на левой стороне блестели от бриллиантина. На ней было свободное домашнее платье с огромными яркими цветами, в руках она держала продолговатый янтарный портсигар.

К Янушу она опять обратилась по-английски:

— I am so glad[45], — сказала она, протягивая ему руку; с Антоневским она поздоровалась, как с коллегой.

Януш смотрел на Ариадну, словно на неизвестное ему насекомое, и она, очевидно, почувствовала этот взгляд, потому что, знакомя гостей между собой, держалась еще более неестественно и очень принужденно смеялась. Общество собралось исключительно мужское. Из всех присутствующих Януш знал только здоровенного рыжего художника-поляка, который был не просто художником, но имел также счастье быть сыном герцогини Лихтенштейн. Он, разумеется, считался весьма желанным гостем в любом собрании. Кроме него, были еще русский композитор Голухов — добродушный великан с лицом татарского типа, молодой американский писатель Гленн Уэй, затем лодзинский магнат Виктор Гданский — человек с красивым ассирийским профилем и порывистыми движениями, и, наконец, молодой парижский дирижер Дезо, который болтал без умолку и показывал всякие штучки, как заправский цирковой клоун. Януш сел на предложенный ему стул, Ариадна вернулась на свою огромную тахту, которая в этой тесной комнате казалась еще больше. Мышинский посмотрел в окно, за которым открывался вид далеко за Сену, до решетчатой башни Эйфеля и двух темных башенок Трокадеро. Гости и хозяйка продолжали беседу, в которой Януш ничего не понимал. Ему стало очень грустно. Ожидали еще Жана Сизо, который должен был стать «гвоздем» этого завтрака, и молодого художника по имени Биби. Разговор вертелся вокруг предстоящего концерта в театре на Елисейских полях, которым должен был дирижировать не Дезо, а кто-то другой. Бросалась в глаза неискренность разговора.

Наконец Ариадна, щебетавшая с рыжим художником, заметила, что Януш все время молчит и смотрит в окно. Она повернулась к нему:

— Вам, господин граф, все это, наверно, неинтересно, вы недавно в Париже… Как вы себя чувствуете здесь?

«Констатировать вслух то, что и так очевидно, считается в обществе грубой ошибкой», — подумал Януш и заключил, что Ариадна еще далеко не достаточно «пообтерлась» в большом свете.

— Где здесь? В Париже или у вас? — спросил он.

Ариадна рассмеялась. Такое разграничение походило на дискриминацию. Осторожности ради она не стала уточнять вопрос. И тут как раз вошел Сизо, молодой человек с густой, как шерсть, и черной, как вороново крыло, шевелюрой. Кожа у него была смуглая; тонкий слой грима придавал щекам легкий румянец, а губам яркость. Красивые, большие и грустные глаза составляли полный контраст со всем, что он говорил. Сизо устроился на белой тахте рядом с Ариадной, и теперь уже никому не удавалось вставить ни слова. Поэт говорил только о себе, много, пространно и очень забавно. Слушая его болтовню, Януш перевел глаза на симпатичного американца Гленна, сидевшего в кресле напротив. Его фланелевые брюки небрежно ниспадали на запыленные ботинки, носки болтались живописной вязкой баранок. Американец улыбался, и в его улыбке можно было прочесть и неуверенность, и замешательство, и, пожалуй, восхищение; чертами он немного напоминал Юзека.