Хвала и слава. Том 1

— Не потому ли, что лучше всех имитирует импрессионистов? — спросила Ариадна. — Импрессионисты, пересаженные с французской почвы, теряют право на существование, гибнут, как рыба, вытащенная из воды. Перенесение импрессионизма в Польшу — нелепость.

Виктора это высказывание явно раздосадовало. Дружба, которой он дарил молодых художников, обязывала его не только разделять их теоретические взгляды, но и защищать их. Гданский начал было пламенную речь, но тут лакей принес десерт.

— Взгляни, — сказал Виктор Ариадне, — моя кухарка называет это блюдо «tutti frutti à la polonaise»[54], а я ничего подобного в Польше никогда не ел.

— Что это такое? — недоверчиво спросила Ариадна, перед носом которой маячило блюдо с высокой, слегка курившейся бабкой. Ей не хотелось первой бросаться в атаку.

— Бери, бери скорее, а то осядет, — сказал Виктор.

Лакей, на лице которого не дрогнул ни единый мускул, с презрительной миной внимательно наблюдал, как Ариадна погрузила вилку и ложку в бока бабки. Словно кровь и внутренности из бока раненого оленя, хлынули мороженое, крем и разноцветные кусочки фруктов.

— Это просто феноменально! — воскликнула Ариадна, торопливо наполняя тарелку этой сложной смесью. Тут же рядом с ней очутился серебряный соусник, который лакей держал в другой руке.

— А это что? — спросила Ариадна.

— Персиковый соус, — пояснил Гданский, — якобы обязательная приправа к этому блюду. Пожалуйста… Отведай!

Виктор взял десерт последним, зачерпнул не более ложки бабки «а la polonaise» и теперь нехотя ковырял вилкой в тарелке; он не любил сладкого.

— Возвращаясь к Раисс и Жаку, — сказал Гданский, — я думаю, что они ошибаются. Они не знают тебя так, как я… Известно ли вам, — обратился он к Янушу, — что Ариадна намеревается уйти в монастырь?

— Я уже слыхал об этом, — сказал Януш, — но не хотел верить.

В голосе Мышинского прозвучал такой холод, что Ариадна подняла глаза и пристально на него посмотрела. Ему показалось, что она только сейчас узнала в нем того прежнего Януша, каким он был девять лет назад.

— Ибо мне думается, — продолжал Виктор, — что можно все-таки сочетать жизнь праведника с трудами на поприще искусства. Я не понимаю этого скоропалительного бегства в монастырь. Жизнь во Христе может сочетаться с мирскими занятиями, сам Маритен^{92} не раз это повторял.

Только теперь Януш понял, что Жак и Раисс, столь фамильярно упоминавшиеся, были супруги Маритен и что его собеседники, возможно, с умыслом подчеркивали свои близкие отношения со столь выдающимися католическими деятелями, а он этого не оценил.

— Я, например, — без умолку разглагольствовал Виктор, — всегда выезжаю летом на два-три месяца в Лурд. Ухаживаю за больными, которых попросту некому носить к гроту, ведь их там сонмище. Надеюсь, что моя работа в Лурде, а она довольно тяжелая, полностью искупает мою мирскую жизнь и является достаточной компенсацией за грехи…

— За все ли? — спросила вдруг Ариадна с двусмысленной улыбкой.

— Ты злая! — воскликнул пискливым голосом Гданский и рассмеялся.

В эту минуту лакей принес во второй раз остывшую теперь бабку. Ариадна снова положила себе солидную порцию. Януш тоже.

— Ты меня абсолютно не понимаешь, — возразила она Виктору, продолжая есть и от удовольствия облизывая губы. — Мирское несовместимо с жизнью во Христе. Либо одно, либо другое. Я уже давно об этом думала…

— Может, еще в Одессе? — спросил Януш.

— Представь себе, даже в Одессе. Правда, там я думала о православном монастыре, который, возможно, поэтичнее католического…

— «Стоны, звоны, перезвоны…» — начал декламировать Януш стихотворение Городецкого.

— Как ты все помнишь! — произнесла с оттенком недовольства Ариадна.

— Ты даже не представляешь, как я все помню, — вдруг серьезно сказал Януш, но тут же вернулся к прежней теме: — Значит, ты полагаешь, что монастырь чем-то поэтичен?

— Патер Бремон, — сказал Виктор, — считает, что поэзия и религия едины. Знаешь ли ты…

— Патер Бремон ошибается, — перебил его Януш, — монастырь не поэтичен, во всяком случае, не так, как вы это себе представляете. Мой дядюшка был монахом-базилианцем.

— Базилианец — это другое дело, — бросил Виктор.

— Много ты понимаешь! — воскликнула Ариадна.

Все встали из-за стола. Лакей распахнул массивную дверь в гостиную. Там их ждал сюрприз: под резным распятием, на диване персикового цвета, сидела мать Виктора, старая Гданская, и в хитроумной серебряной кофеварке варила кофе.

Гданская, некогда известная красавица, ныне была маленькая, худенькая, увядшая особа с испуганным взглядом, крашеными волосами и манерами четырнадцатилетней девочки. Несмотря на все это, Януш даже как-то обрадовался ей — он всегда питал слабость к пожилым дамам, матерям своих друзей.

Поздоровавшись, Гданская обратилась к Виктору.