Хвала и слава. Том 1

— И я тоже не понимаю. И не знаю. Только я хотел бы любить… Любить человека. Это очень трудно. Например, Спыхалу… Я всегда беру такие конкретные примеры. Вот Спыхалу я никак не могу любить, — он беспомощно усмехнулся, — а раз есть такое исключение, значит, вся теория рассыпается в прах. Нет, я не христианин и поэтому не верю в ваше христианство — tutti frutti a la polonaise, — вспомнил он блюдо, которое подавали у Гданского.

— Ты меня совершенно не понимаешь, — сказала Ариадна и слегка отстранилась от него.

— Да, быть может. Впрочем, я и самого себя не понимаю. Сознаю, что жить — значит действовать, однако принадлежу к породе людей бездеятельных, обреченных на вымирание. Но, как видишь, не бегу в монастырь.

— Это еще как сказать. Не известно, что является монастырем. Может, твоя Варшава и есть монастырь.

— Нет, еще нет, — смущенно проговорил Януш.

— Видишь, ты в этом не уверен. И ты меня уговариваешь, чтобы я вернулась к русской революции?

— Да, уговариваю.

— А сам бы вернулся?

— Знаешь, как бы это тебе сказать… Если бы я не был самим собой, если бы не знал, сколько надо сделать…

— Однако ты не умен, Янушек. — Ариадна рассмеялась. — Ведь ты ничего не делаешь.

— Вот именно. Но я полагаю, что когда-нибудь смогу это преодолеть и на что-то пригожусь. Ох уж эти поляки — точно собака на заборе: удержаться не могут, а на какую сторону упасть — не знают.

— А я уже через две недели уезжаю, — вдруг сказала Ариадна.

— Кто знает, я, может, еще раньше. Моя сестра выехала в Палермо.

— Люди иногда встречаются спустя многие годы, но это обычно ни к чему не приводит. Уж лучше бы не встречались.

— Ах, Ариадна. Ведь я…

Януш не докончил фразу. На Сене пронзительно засвистел пароходик — какая-то лодка шмыгнула у него под носом.

— Ну, до свиданья. Еще увидимся. — Ариадна встала. — В воскресенье Гданский устраивает какой-то прием на своей барже. Adieu![67]

Она подала Янушу руку и ушла, прежде чем тот успел что-либо сказать. Ошеломленный, он постоял с минуту, потом взглянул на часы и неторопливо направился вдоль реки в сторону «Сенполя».

X

Было уже поздно, дверь у Вевюрских оказалась заперта, но в окнах горел свет. Они, очевидно, не спали. Януш стал на цыпочки и постучал в окно. Янек, в нижней рубашке, отворил окно, высунулся наружу и, увидав Януша, удивился.

— О, это вы! — сказал он. — Прошу, прошу вас, дорогой. Сию минуту открою.

В больших дверях магазина, закрытых жалюзи, была маленькая дверка. Янек отпер ее и впустил Януша. Жена его уже лежала в постели, а сам Вевюрский, видимо, читал. Он со смущенной улыбкой взглянул на гостя, когда тот присел к столу и посмотрел на обложку книги. Это был «Пан Тадеуш»^{97}.

Януш и сам не понимал, зачем он пришел к Вевюрскому. Он не думал о Янеке эти последние дни, не вспомнил о нем даже тогда, когда Ариадна внезапно ушла, оставив его на скамье под каштанами возле Сены, но инстинктивно направился в сторону этой улочки: так раненый зверь влачится в свою нору. Ему хотелось оказаться в доме, среди людей, в семье, увидеть кого-нибудь, кто хоть как-то был связан с его жизнью. Он почувствовал себя бесконечно одиноким. Таким же одиноким, как в те мгновения, когда до него доносился свисток паровоза, но то длилось секунды, а теперь чувство пробуждения в одиночестве — как в детстве — вовсе не покидало его. Словно приступ острой боли овладел им: он машинально говорил, что-то делал и при этом испытывал беспредельное одиночество. На всем белом свете не было в эту минуту ни единого существа, которое бы думало о нем. Януш прекрасно знал это. Но поведать обо всем этом Вевюрскому не смог бы. Януш взглянул на Вевюрского. Янек сидел по другую сторону стола в расстегнутой рубахе и смотрел на Януша с любопытством — он явно ждал, когда тот заговорит. Рядом, за столиком, при свете маленькой лампочки «Жермена» решала задачки по арифметике. Она даже не пошевельнулась, словно не заметила появления Януша, но, присмотревшись к ней, Януш понял, что она ради него так сосредоточенна и серьезна и, считая про себя, беззвучно шевелит губами: хочет показать свое прилежание. Он увидел ее маленькое личико, озаренное светом лампы, и подумал, что эта девочка полна безмятежного спокойствия.

— Вы, граф, огорчены смертью старой княгини? — спросил Вевюрский, вероятно. по-своему истолковав поздний визит Януша.

Мышинский усмехнулся.

— Да нет, — честно ответил он, — это меня не касается. Я мало знал княгиню.

— Верьте моему слову, — продолжал Янек, — там какой-то подвох, видно, хотят ограбить вашего племянника, маленького Алека. Отец не раз говорил.

— Да нет, — сказал Януш, — кто это может сделать? Там никого нет, к тому же после княгини не так много осталось…

— Много не много, а одни брильянты чего стоят! Отец всегда говорил, что Потелиос их стибрит… едва княгиня закроет глаза.

Януш вспомнил о лютой ненависти, которую питали друг к другу Станислав и Потелиос. Впрочем, Станислав ни с кем не жил в дружбе.

— Что вы говорите, Янек! — воскликнул Януш. — С какой стати?

С минуту в комнате царило молчание. Наконец Мышинский заговорил: