Хвала и слава. Том 1

Старый Яжина не получил никакого образования, но от природы был человеком музыкальньм и потому сумел оценить чудесный голос и хорошую школу Эльжбеты, и, хотя приемник был плохой и музыка доносилась искаженной, вся прелесть Моцарта и совершенство исполнения были доступны для органиста. К сожалению, то, что последовало потом, глубоко его разочаровало.

Об Эдгаре он был немало наслышан от своего внука.

Два года, которые Рысек провел в Варшаве после окончания школы в Ловиче, прошли в тесном общении с Эдгаром. Несмотря на всю свою неразговорчивость, Рысек иногда, приезжая на каникулы, рассказывал деду о своем учителе. Учился Рысек в консерватории, где у него были свои профессора, и все равно Эдгар оставался для него «учителем» в старом, библейском значении этого слова. Рысек помнил все, что говорил ему Эдгар, хотя и не мог все понять, а тем более пересказать. Но с его слов у деда сложился образ композитора, совсем отличный от образа человека, который ел как-то у них раковый суп и потом еще приезжал раз-другой погулять с Геленой в Аркадии.

Но теперь, когда он слушал эти четыре песни, не видя ни переполненного зала, ни белых перьев Эльжбеты, когда перед глазами у него была лишь темная, сырая и низкая комната со скудной мебелью и Гелена, которая хлопотала, согнувшись, у низкого коричневого буфета с резными колонками, — образ этот никак не воплощался. До слуха его долетали непонятные и бессвязные, как ему казалось, звуки и слова, отчетливо произносимые Эльжбетой, но слова, которые говорили о чем-то чуждом ему и неинтересном, а если и называли вещи знакомые (например, флейту), то в таких сочетаниях, которые казались Яжине по меньшей мере несуразными.

Когда отзвучало последнее, чистое и высокое ля бемоль, как будто заключившее в себе переживания сидящих в зале, и раздались аплодисменты — этот несогласованный, глупый и необъяснимый шум, — старый Яжина распутал провода и, откладывая черные раковины наушников, огляделся, как будто желая увериться, что ничего здесь, в Ловиче, не изменилось. Потом прикрыл глаза и откинулся в кресле. Когда он поднял веки, перед ним стояла Гелена.

— Ну и что? — спросила она, подбоченясь.

Яжина отвел взгляд.

— Да ничего… Не знаю.

— Ну как там наш пан Эдгар?

Произнесла она это с такой горечью, как будто в вопросе заключался совсем иной смысл, и, не дождавшись ответа, вновь направилась к шкафу. Яжина посмотрел в ее сторону со страдальческим видом.

— Если бы тут был Рысек… — прошептал он.

— Ну и что было бы? — спросила Гелена, которая, видимо, напряженно ждала, что он скажет, потому что издалека расслышала этот шепот.

— Если бы тут был Рысек, — повторил органист несколько громче, — то, может быть, он объяснил бы мне…

— А так ты не понимаешь?

— Не понимаю, — беспомощно заключил старый Яжина.

Гелена направилась было к кухне, но остановилась.

— А что тут понимать? — словно про себя сказала она. — Всякая музыка одинакова, немного шуму — и все… И говорить не о чем.

— Не чувствуешь ты, — вздохнул Яжина.

— А что мне чувствовать? Господская это забава. Делать пану Эдгару нечего, вот и пишет всякое этакое, а люди слушают… А чего ради это слушать? Чего ради об этом говорить? Чтобы ему деньгами карман набивать? У него же их не густо.

— Откуда ты знаешь?

— Стало быть, знаю… — раздраженно отмахнулась Гелена. — И та тоже, раскатывает по Лондонам, по Америкам, а сама такая же шлюшка, как и все…

— Геля, побойся бога! — слабо отбивался Яжина.

— А что?! Будто я не знаю? Пан Эдгар рассказывал, что она за богатого еврея замуж вышла ради денег.

— Ничего ты в их делах не понимаешь, а плетешь! — вскипел наконец органист.

— Ясно, не понимаю. Где уж мне до этих господ! — огрызнулась Гелена, стоя посреди комнаты и размахивая тряпкой. Казалось, голова ее достает до потолка. — Не про меня это. И еще скажу, не про нас вся эта их музыка. И хорошо, что Рысек умер, потому как он тоже для этого дела неподходящий был…

— Ужасный у тебя язык, Геля.

— Все равно замучили бы его рано или поздно. Ты же помнишь, как он всегда говорил… Неужто не помнишь? «А Ловичу от этого что? Я хочу, чтобы это была музыка для Ловича». — Гелена засмеялась. — Только ошибался он, для Ловича никакой музыки нет.

Старый органист сложил руки.

— Сама каждое воскресенье ее слушаешь. Мессу Монюшко поем.

— Да, да. Бабы голосят: «Мы бога славим, мы бога славим…» Это, что ли, музыка?

Гелена сделала несколько шагов к двери, остановилась, повернулась к отцу и, грозя пальцем, повторила с затаенной страстью в голосе:

— Нет для Ловича музыки!

Очевидно, в ее понимании это значило: «Нет для Ловича счастья».

Какое-то время старый Яжина сидел, понурив голову, потом спрятал лицо в ладонях. Нет больше Рысека, лежит там, возле стены, только кости от него остались. Интересно, как он, горб-то, выглядит у скелета?