Хватайся! Рискуй. Играй. Умри (СИ)

Я добился цели. Теперь Юра сомневается в своей правоте. Наступило молчание. Через некоторое время Юра прыгнул на соседнюю койку и заявил:

— Отец меня очень часто бил. Я терпел.

— Теперь у тебя есть настоящая семья, забудь об алкоголике. Кое-кому повезло, но он этого не замечает. Хотелось бы оказаться на твоем месте.

Юра покосился в мою сторону. В его темных глазах мелькнуло понимание.

— Ты хочешь быть частью моей семьи?

— Мне всего лишь хочется, чтобы кто-то меня любил.

— Разве тебя никто не…?

— Никто. Когда я попал сюда, в больницу, знаешь, сколько родственников обнаружил? Тьму. Многих я даже не знал. Все переживали. Ну, я так думал. А какая-то троюродная сестра, которую и в жизни не видел, писала мне письма. Но прошло больше двух лет, и где все они теперь? И где они были раньше, до пожара, когда я жил как дикарь? Им дела до меня нет. Они привыкли, что девять месяцев в году Максим где-то там лечится.

— А мама?

— Ни письма, ни привета. За все время ни разу не навестила.

Юра лег на спину, поднял забинтованную правую руку. Он лежит в РПХ после того как дурной папаша вылил ему на кисть кипяток из чайника. Внимательно рассматривая бинты, он произнес:

— Я свою мать почти не помню.

Однажды она пошла в школу, чтобы забрать сына-первоклассника домой, но умерла по дороге. У нее просто остановилось сердце.

Нам по четырнадцать. О чем обычно общаются сверстники из благоприятных семей? Чем они обычно занимаются?

Прозвенел будильник. 11:35. Юра вскочил, чтобы пойти на гипербарическую оксигенацию, проще говоря, барокамеру. Я же поднялся, чтобы схватить с подоконника зажим и пережать нижнюю ножку филатовского стебля, у самого живота. Когда Юра схватил простынь и вышел из палаты, я нацепил на себя зажим. Почувствовал жуткую боль, словно к телу прикасается раскаленное железо. И так каждый день три захода по шестьдесят минут. Это называется тренировкой стебля Филатова для последующей миграции.

Чувствую боль в области печени, может чуть ниже. Хорошо, что не такую сильную. Не загибаюсь. Но молчать о своем состоянии больше не имею права.

Двенадцать песен отыграно. Я с Владом допеваю тринадцатую.

Люди слышат мой уверенный, четкий голос:

— Каждый у природы берет

То, чего жаждет непростая душа.

Люди слышат мягкий, словно укрывающий одеялом, голос Влада:

— Потому как знает, что точно умрет,

Когда догорит дедлайна свеча.

Под улюлюканье и радостные возгласы посетивших концерт вкладываю микрофон в стойку. Я говорю:

— Ребят. Все, кто здесь собрался. Перед следующей песней хочу сделать небольшое заявление.

Все замолкают. Друзья внимательно смотрят на меня. Никаких заявлений в плане не было.

— Я рад вернуться на сцену после продолжительного отпуска и готов заниматься творчеством до самой старости, еще лет эдак пятьдесят, но… Боюсь, что у вселенной на мой счет другие планы.

Пот течет по телу ручьем. Ничего не слышу.

Напряженная тишина.

Черт, как же душно.

Не секунды, а вечность.

— Совсем недавно, друзья…

Не знаю, как сказать им правду.

Они смотрят. Они все смотрят на меня.