Хватка (СИ)

       Понимая, что на дворе скоро ночь, Петруха стащил из бабкиного комода два коробка спичек, а с табуретки, что стояла у кровати стариков, кипу пожелтевших от времени газет. И вот скажи ему кто-то сейчас: «сходи еще раз, Петро, под землю, тебе ничего за это не будет!» — да ни в жисть не пошел бы, а вот вчера…

       В проходе, хоть и согнувшись, однако шел так уверенно, будто знал, куда нужно идти. Впрочем, не внутренний, а какой-то внешний страх все же в нем присутствовал, поскольку по пути вглубь хода он сжег, чуть ли не все газеты. Сейчас это виделось, словно не он сам, а неведомые силы вели его к тому месту, где лежали мечи и его же, Петькиной рукой взяли именно этот меч, поскольку другие его в памяти были словно в тумане, где-то далеко. Этот же, чуть ли не сам вскочил в ладонь и тут же от него до самых ступней ног, будто за струну кто-то дернул!...

       Сколько прошло времени? Очнулся уже рядом с сараем. Спрятал оружие в сено возле Дуная и пошел тихонько спать, слушая ворчание матери. А по утру — во-на какие дела начались. Эх, прямо сердце болело оттого, что деду ни за что досталось. После того, как ушли немцы, дома все, словно мыла наелись. Никто даже не ругал, просто не успели. Прибежала Яринка, вся грязная, в слезах, что-то кричала. Мать и бабка с дедом увели ее в хату, а через минут пять, чуть ли не бегом кинулись куда-то, волоча под руки дочь агронома. Дед лишь крикнул от калитки: «за малыми и хозяйством смотри и со двора ни ногой!»

       Их не было дотемна. Петрок сам кормил младших, сам встречал коровье стадо, сам доил, разливал по крынкам молоко и целый день все маялся, думал, что уж вечером-то точно отхватит от матери за все, но нет. Она и бабка с дедом пришли только к полуночи и все чернее тучи.

       Малышня уже спала, мать, молча, поправила им покрывало, подошла, поладила по голове Петруху и стала гасить свет. Дед с бабкой к тому времени повалились спать, не произнеся ни слова, только долго и тяжко вздыхали за занавеской. «Видно у Пустовых случилось какое-то горе, — размышлял, засыпая Петрок, — скорее всего с тетей Любой. Утром тихонько спрошу у мамы…».

       Сон мягко подхватил его на руки и, видно от того, что все мысли его долгое время носились вокруг того злосчастного подземного хода, образы сновидения оказались там же.

       Виделось Петрухе, что снова идет он под землей, и ему также не страшно и даже хорошо, но не потому, что он жжет газеты и может не бояться темноты, а потому, что ведет его руку великан, тот самый, чей череп они откопали у сарая агронома. Сам же шагает рядом, сквозь землю, как сквозь воду, смотрит на Петруху сурово и молчит. Петрок косился на него и чувствовал, что сам он также безбедно двигаться в земле не сможет, даже во сне, но вот ход кончился, и оказалось, что и он вместе с великаном спокойно проскользнул в какое-то покрытое пылью помещение. Вдруг загремел голос исполина, задрожал пол под ногами:

       — Недолго же они спали. Пришла пора проснуться следующему мечу! Пойди с ним в сердце врага! Только этому клинку достанет силы расколоть на две части каменной стеной медвежью берлогу…

       Пол дрожал от его голоса так, что Петрухе стало щекотно, и он открыл глаза.

       У сундука стоял дед и тряс внука за большой палец ноги, что торчал из-под покрывала:

       — Вставай, Петр Ляксеич. Пан Юзеф пришел снять с поста солдата, что у сарая. Ты что, не отвел им вчера Дуная?

       — Не, деда, — протирая глаза, потянулся внук, — часовые менялись и ничего не говорили, а сам я…

       — Все верно, — глядя в окно, на то, что там делает во дворе поляк, согласился дед, — было б им так надо, уже давно прислали за собакой. Одевайся. Иди, вяжи Дуная за ошейник, поведем его к Правлению.

       — Я сам отведу, диду…, — дернулся Петрок, но старик положил ему на плечо свою толстопалую руку и добавил:

       — Не надо одному, внуче. Недоброе немцы творят. Ты пойдешь, а я следом… Отведешь пса и сразу домой. …И никаких там разговоров, понятно? Хватит, один раз уже влип в историю.

       Петрок никогда раньше не слышал в голосе деда ничего подобного. В нем были и затаенный страх, и боль, и какая-то странная, скрытая жалость к внуку.

       Вышли из хаты они вместе. Дед заботливо подал Петрухе приготовленный для пса, короткий кусок веревки. Пан Юзеф, глядя на то, как оголец направился к открытым воротам сарая, расстегнул кобуру и вынул пистолет. Дед, видя это, стал перед ним, словно охраняя важного пана от собаки, но на самом деле закрывал собой внука, что в это время выводил во двор заметно прихрамывающего Дуная.

       Пес, едва только унюхал стоявшего у забора солдата, тут же ощерился и стал рычать в его сторону. Петрок чудом успел покрепче вцепиться в веревку, потому что ещё через секунду, собака вдруг бросилась в сторону побелевшего от страха часового и тот, отскочив назад, едва не выломал старое прясло.

       Петрок, от греха подальше, перехватил Дуная за ошейник, и озлобленный зверь, от которого сейчас можно было ожидать чего угодно, воспринял это нормально, признавая над собой власть молодой руки.