Хватка (СИ)

       — Веди его к Правлению, — отступая назад, сказал пан Юзеф и, в тот же миг Дунай бросился и к нему. Петр Ляксеич повторно одернул пса и поволок его к калитке.

       Дунай шел за Петрухой неохотно, вертелся, отыскивая глазами чужаков, и лаял в сторону каждого из них. Этот странный эскорт с шагающим впереди юношей с собакой и сопровождающими их на отдалении солдатами неторопливо и без приключений добрался до Правления. У стены стояли сколоченные из тонких жердей носилки с клеткой, внутри которой уже была пустая миска, большая металлическая банка с водой, как видно из-под каких-то консервов, и темное, пыльное тряпье.

       Солдаты приподняли клетку, подперев ее с одной стороны, и предусмотрительно отошли. Петрок устал бороться с Дунаем, взмок. Чувствуя, что теряет последние силы, оголец все же собрался и аккуратно, втащил пса на носилки, опустив сверху тяжелую клетку. Собака вдруг перестала лаять, застыла на месте и, просунув морду между сырыми, еще истекающими древесным соком прутьями, уперлась взглядом в Петруху. У того по коже пробежал озноб. Живтное все понимало, смотрело с упреком, словно говоря: «Ты меня оставишь? Отдашь им? Разве для этого ты меня спасал?»

       Петрок отступил назад и вдруг уперся спиной в помощника Коменданта.

       — Иди домой, mlodzieniec, — сказал тот, с опаской глядя в сторону Дуная. — Дальше уже не твоя забота…

       Петруха опустил голову и, сделав несколько шагов, обернулся. Дунай продолжал смотреть ему вслед. Душа огольца рвалась из груди, наворачивались слезы, хотелось рвануть назад, поднять клетку и выпустить животное на волю, но …солдаты. Сделай Петрок так, они, не задумываясь, застрелят и его самого, и всех домашних.

       Словно в полусне дошагал он до деда и, чувствуя странную слабость, уткнулся тому в грудь. Старик обнял его, и сам украдкой смахнул слезу:

       — Тяжко, внуче, — тихо сказал он, — я знаю, каково это. Добрый был пес. И на что он им? Идем домой, ну! Чего раскис? Давай-ка, пока эти злыдни какой пакости для нас не придумали…

       До дома Петр Ляксеич едва добрел, дед вел его под руку. У калитки ждала мать, и старик передал внука, что называется «из рук в руки» со словами: «Отведи, доню, мальца домой, пусть полежит. Что-то ему совсем нездоровиться…»

       В хате, в которой вскоре Петруха остался один, было тихо и прохладно. Младшие по обыкновению где-то бегали, бабка и мать опять пошли к Пустовым, а дед, поговорив с кем-то из соседей у ворот, заглянул в дом, сказал, что сходит за рощу, глянуть уцелели ли его стожки вдоль придорожных канав.

       Петрок увидел, как медленно проплыла в окне его тень, поправил подушку и закрыл глаза. Пережитое за последние дни тут же навалилось на него, пробуждая в чувствующем ломоту, ослабленном теле непроизвольные вздрагивания. «Это жар, — успокаивал себя Петруха, накрываясь одеялом, — точно так же было в прошлом году, осенью, когда я вымок под дождем, и ломило, и хотелось потягиваться, как будто только что проснулся…»

       В воображении поплыли картинки подземного хода, мечи, Дунай…, постепенно стало тепло и уютно, Петрок засыпал. «Красивые мечи, — думалось ему, — наверное, булатные. Интересно, а что это значит — булатные? И что там булатное? Рукоять? Клинок? А еще: почему клинок? Потому, что в форме клина, или потому, что меч вклинивается между жизнью и смертью и разрезает …жизнь…?»

       — Клинок, — где-то далеко загудел у него в голове чей-то голос и Петруха, находясь на грани сна и яви, отчего-то сразу же представил себе огромный череп великана и вспомнил свой вчерашний сон. Да, это был голос того, кто в том сновидении вел его под землей. — Клинок, — повторил голос, теперь уже близко, — ты клинок, а он — рукоять.

       И вдруг, словно развеялся туман. Петруха стоял посреди большого поля, и все вокруг него было усеяно обломками копий, вросшими в землю шлемами и дырявыми щитами. Серые от времени, полуразвалившиеся кости щерились в низкое, заплывшее черным дымом небо, на краю которого полыхало зарево пожарищ.

       Едва не упираясь головой в небосвод, прямо перед ним стоял великан. Сегодня он был в доспехах: на поясе пустые ножны, шлем в брызгах бурой, запекшейся крови, я. дымящиеся сапоги… Казалось, что он только что вышел из тяжелой, страшной схватки.

       — Жаркий бой, — глядя куда-то вдаль, сказал исполин, — теперь и тебе пришла пора.

       — Мне? — Не поверил услышанному Петрок. — Так ведь не взяли меня! Только по весне будет семнадцать.

       — То не беда, что годами мал, — опустил усталый взгляд великан, и продолжил, — тяжко ныне бороться с ворогом. Тот не оставил своих темных Богов. Вы же поменяли своих, старых, на нового, а ныне и его отринули! Как же ратиться, коли защиты у вас нет от Темного мира? Приходится нам, кто еще цел, из курганов подниматься да снова из века в век ходить с вами на рать.

       — Кто ты? — спросил вдруг Петруха.

       — Я — Синегор. Дiд из вашего кургана.

       — О ка-ак? — протянул оголец. — А в других курганах, что возле оврага, тоже Дiды похоронены?

       — Нет, хлопче, там спят мертвые. Этих лучше не будить. А Дiд тут только я...