Кьяра

А потом они сняли те сережки, которые сделал мне папа, и увидели, что уши у меня не проколоты. Крики, возмущение, непонимание. Длинная игла, нагретая докрасна, боль в одной мочке, потом во второй… И вот каждое ухо оттягивает тяжелая золотая серьга с голубым камнем. Серьги заливает кровь. Вокруг меня кудахчут и суетятся, вытирают кровь, проклинают моих родителей. Я слышу их будто сквозь толщу воды. На меня надевают платье, пристегивают шлейф. Расчесывают волосы, снова вытирают кровь. И распахивают двери.

Я иду через площадь. Вокруг меня струится белая река – это хранительницы Садов ведут меня в последний путь, передают из рук в руки королю. Уши горят. Алое платье очень тяжелое, и идти в нем трудно. Я вдруг вспомнила, как шла, опустив голову, Даната. Нет! Не дождетесь от меня покорности, хоть всю исколите своими раскаленными иголками! Я вскинула голову и стала смотреть вперед. Мы приближались к королю, и я не опускала глаз. Король не улыбался. Он был суров и сосредоточен. Так же строго, молчаливо он подал мне руку, кивнул дьензвуру Садов, и мы пошли с ним рука об руку дальше, по дороге. Я смотрю прямо перед собой. Я иду по Дороге силы и смотрю прямо перед собой. За нами никого нет, все остались на площади: и королева, и наследный принц, и милая принцесса, которая никогда не станет ничьей силой, она под защитой своего происхождения на веки вечные, и хранительницы Садов, считающиеся моей семьей, и Рия.

Король молчит. Дорога кажется мне бесконечной. Мы проходим дерево, возле которого стоял Глен, когда я приставала к нему… а потом поворот к дому, где я жила два года… я вижу краешек озера.

– Ты не должна сердиться на принца, хоть мне и стыдно за него, – сказал вдруг король, и я сбилась с шага, споткнулась. Он не дал мне упасть.

Я посмотрела на короля. Его лицо, такое красивое, было очень печально сейчас.

– Он хороший мальчик, правда. Не очень умный и очень задиристый, но не злой. Просто не умеет общаться с девочками. Тем более с такими красивыми.

Я многое захотела ему сказать прямо тут. Все, что я думаю про мальчиков и девочек Суэка. Про все эти обряды и своих родителей. Но какой-то камень застрял у меня в горле, и казалось, что, если я заговорю, он прорвет кожу, выпадет прямо на дорогу перед нами. Мы подошли к храму. На пороге стояло семь жриц. Это были другие жрицы, не те, что готовили меня к выходу на площадь, но в таких же красных шелковых платьях, в одинаковых, замысловато завязанных платках.

– Жду тебя по ту сторону, – сказал мне король, и я поняла, что эта фраза тоже часть обряда.

Меня завели в храм.

Большая круглая комната, в середине которой горел высокий костер. Вокруг него был выложен каменный круг и стояли жрицы. Я шла мимо них, и каждая молчаливо что-то делала со мной. Первая отстегнула шлейф, вторая развязала пояс на платье, четвертая отстригла мне волосы, а пятая сбрила их остатки.

И вот я стою перед ними – голая, лысая, безвольная, меня трясет от их взглядов, от холода, от страха. Кто-то натирает мне кожу маслом лероки, кто-то дает мне выпить горький настой, кто-то снимает сережки, и уши снова начинают кровоточить. Кровь убирают, дырки в ушах мажут какой-то мазью.

Кто-то держит наготове украшение, большое, круглое, со сложным орнаментом, и откуда-то я знаю, что называется оно «канута». И кто-то тянет руку к моему украшению – маминой сережке. И я будто просыпаюсь в этот миг. Я вскидываю руку, закрываю сережку, нет, нет, нет, вы всё у меня забрали, всё, что я любила, чем дорожила, во что верила, вы уничтожили меня, оставьте хоть это! Я кричу, я бью их по рукам, кусаюсь и царапаюсь, мне дают оплеуху и еще одну, кричат, выливают на голову ведро ледяной воды, и я ору уже неистово, дико, и чувствую, как поднимается во мне какая-то древняя сила, вечная боль всех девочек Суэка, их загубленные жизни, мечты…

– Хватит!

Это слово, этот голос останавливает и меня, и всех остальных. Я разлепляю глаза и вижу, как старуха в темном плаще идет ко мне. За ее спиной горит огонь, и мне не разглядеть ее лица, я вижу только застежку на ее плаще в виде веретена. Застежка сверкает в полумраке храма, будто сделана из солнечного света. Вокруг меня шелестит шепот, благоговейный, робкий, удивленный, но у меня не получается разобрать ни слова. Старуха подходит совсем близко, я уже могу разглядеть ее лицо, все в морщинах, и глаза – очень светлые, почти прозрачные. Она смотрит на меня.

– Кто ты?

– Кьяра Дронвахла! – дерзко отвечаю я.

– Нет, девочка. Ты восьмая сила короля, а у силы не бывает имени. Что это у тебя? – Она тыкает скрюченным пальцем в мамину сережку, и я опять прикрываю ее рукой.

Гул возмущения разлетается по храму, но старуха усмехается. Они боятся ее. Боятся и безмерно чтят. Кто же она такая? Мать короля? Скорее, прабабка, мне она кажется ровесницей Садов – такое морщинистое у нее лицо, такие скрюченные пальцы, такие пронзительные глаза.

– Ну? – торопит она.

– Это мамина.

– Умерла?

– Да.

– Оставьте ей это, – говорит старуха жрицам. – Наденьте кануту поверх безделушки, какая разница? Такая любовь к матери достойна уважения.