Киборг-национализм, или Украинский национализм в эпоху постнационализма

В то же время парадоксы логики украинского милитаристского феминизма можно попытаться описать в терминах известной философской логики гегелевской диалектики Господина и раба/слуги (die Herr-Knecht-Dialektik) в которой, во-первых, для раба ситуация абсолютной зависимости и непризнания парадоксальным образом оказывается ситуацией признания[523] и, во-вторых, эмансипация раба имеет по видимости мирный характер, несмотря на антагонизм с Господским Означающим. Эта парадоксальная эмансипация раба оказывается возможной у Гегеля потому, что раб у него изначально полагается как «мирный» (подобно тому, как женский субъект полагается одомашненным в патриахатной культуре), в отличие от воинственного, сражающегося за признание Господина.[524] Поэтому любые усилия раба, направленные на эмансипацию и признание, маркируются Гегелем как аффирмативные (труд) и «мирные» («миротворческие»)[525] – в каком бы качестве раб не служил Господину (даже если в качестве солдата, как, например, украинские крестьяне в эпоху козачества, которые были вынуждены быть рабами польских помещиков не только как крепостные работники, но и как военные (т.н. «реестровое козачество»).[526] В результате Гегель делает парадоксальный вывод, во-первых, о том, что раб как субъект, способный к самосовершенствованию, оказывается более успешным в борьбе за признание чем Господин, во-вторых, о возможности снятия, примирения самого конфликта между рабом и Господином и установления взаимопонимания и даже, можно сказать, равенства между ними. Если экстраполировать эту логику на ситуацию украинских женщин-военных, участвующих в боевых действиях, можно вновь повторить, что они, занимаясь такого типа «миротворческим» трудом, 1) «присваивают феминизм в милитаристских целях», а также 2) обеспечивают легитимацию государственного национализма. Процесс «демократизации» и «европеизации» Украины в этой логике происходит посредством её сближения в сфере милитаризации со странами НАТО.

В современной политической теории подобная логика снятия и рационального регулирования социальных конфликтов представлена в инициированных Ю. Хабермасом теориях делиберативной демократии, ориентированных на возможность рационального консенсуса, достигаемого средствами рационального дискурса, обсуждения, убеждения, аргументации, компромиссов. Один из идеологов создания Евросоюза Хабермас представлял ЕС как проект делиберативной демократии, позволяющий осуществлять демократическую политику в форме космополитического сотрудничества европейских стран вне рамок нации-государства и на этой теоретической основе осуществлять постнациональный проект Европы.[527]Однако, как продемонстрировала практика функционирования ЕС и его институций, попытки европейских политиков преодолеть антагонизмы, связанные со структурой нации-государства, влекут за собой, как отмечает Дж. Батлер, неолиберальную глобализацию и неравенства нового порядка,[528] которые сегодня эффективно используют правые силы в Европе, проводя массовую антидемократическую политическую мобилизацию. Поэтому современные левые теории демократии – такие как теория радикальной демократии (Э. Лаклау и М. Муфф), теория демократических политик как диссенсуса (Ж. Рансьер), теория аверсивной демократии (А. Норваль) и др. – предлагают альтернативную хабермасовской версию демократии, рассматривающую антагонизм как неискоренимое измерение политики, как онтологическое условие, имеющее, как отмечает Норваль, решающее значение для формации демократических режимов.[529]

В терминах гегелевской диалектики Господина и раба нередуцируемость измерения антагонизма в политике акцентируется в её кожевско-лакановской версии, в которой Господин и раб понимаются как конституируемые измерением онтологической негативности субъекты желания, которые находятся в отношении неразрешимого конфликта, то есть антагонизма, исключающего возможность их примирения.[530] В этой версии симптомом онтологической негативности в субъективности Господина выступает не только непреодолимая нехватка признания, приносящая ему мучительные страдания, но также переживание абсолютной сингулярности этой нехватки, невозможности разделить её с другим-рабом. В воображении Господина раб не может и не желает понять и разделить его, Господина, идентификационные муки, будучи уверенным в том, что Господин отнюдь не страдает от нехватки признания, а ведет комфортную обывательскую жизнь, наслаждаясь ею в качестве потребителя. В свою очередь раб не может признать, что описываемая Гегелем решимость Господина сражаться не на жизнь, а на смерть – это не привилегия Господина, а его тяжкий крест, на который он обречен, преследуемый невосполнимой нехваткой признания.[531]