Ким

– Все они святейшие… и жаднейшие, – с горечью промолвил джат. – Я ходил вокруг столбов и бродил по храмам, пока на ногах моих не ободралась кожа, а ребенку ничуть не лучше. И мать его тоже больна… Тише, малыш… Когда его одолела лихорадка, мы переменили ему имя. Мы одели его девочкой. Чего только мы не делали, кроме… я говорил его матери, когда она собирала меня в Бенарес… ей следовало пойти вместе со мной… Я говорил, что Сакхи-Сарвар-Салтан поможет нам больше всех. Мы знаем, как он милостив, но эти южные боги – чужие нам.

Ребенок заворочался на огромных узловатых руках, словно на подушке, и взглянул на Кима из-под тяжелых век.

– И все было напрасно? – спросил Ким с быстро пробудившимся интересом.

– Все напрасно… все напрасно, – прошептал ребенок потрескавшимися от лихорадки губами.

– Боги одарили его ясным разумом, и то хорошо, – с гордостью промолвил отец. – Подумать только, как он все понимает. Вон там твой храм. Я теперь бедный человек, потому что обращался ко многим жрецам, но ведь это мой сын, и если подарок твоему учителю сможет вылечить его… Просто не знаю, что мне делать!

Ким на минуту задумался, пылая тщеславием. Три года назад он быстро извлек бы выгоду из этого случая, а потом пошел бы своей дорогой без тени раскаяния, но теперь почтительное обращение джата доказывало, что Ким уже мужчина. Кроме того, он сам раз или два болел лихорадкой и умел распознавать симптомы истощения.

– Попроси его помочь, и я дам ему долговое обязательство на пару моих лучших волов, только бы ребенок выздоровел.

Ким присел у резной наружной двери храма. Одетый в белое освал – банкир из Аджмира, только что очистившийся от греха лихоимства, спросил его, что он тут делает.

– Я чела Тешу-ламы, святого человека из Бхотияла, обитающего здесь. Он велел мне прийти. Я жду; передай ему.

– Не забудь о ребенке, – крикнул настойчивый джат через плечо и потом заорал на пенджаби: – О подвижник!… О ученик подвижника!… О боги, обитающие превыше всех миров!… Взгляните на скорбь, сидящую у ворот. – Подобные вопли столь обычны в Бенаресе, что прохожие даже не оборачивались.

Расположенный ко всему человечеству благодушный освал ушел назад в темноту передать весть, и праздные, несчитанные восточные минуты потекли одна за другой, ибо лама спал в своей келье и ни один жрец не хотел будить его. Когда же стук четок снова нарушил тишину внутреннего двора, где стояли исполненные покоя изображения архатов, послушник прошептал: «Твой чела здесь», и старик большими шагами направился ко входу, позабыв окончить молитву.

Не успела его высокая фигура показаться в дверях, как джат подбежал к нему и, поднимая вверх ребенка, крикнул:

– Взгляни на него, святой человек, и, если угодно богам, да останется он в живых… в живых!

Он порылся в своем кошельке у пояса и вынул серебряную монету.

– Что такое? – взгляд ламы упал на Кима. Было заметно, что он много лучше стал говорить на урду, чем раньше, под Зам-Замой; отец ребенка не давал им возможности поговорить о чем-нибудь своем.

– Это всего лишь лихорадка, – сказал Ким. – Ребенок плохо питается.

– Он заболевает от всяких пустяков, а матери его здесь нет.

– Если будет позволено, я, быть может, вылечу его, святой человек.

– Как! Неужели тебя сделали врачом? Подожди здесь, – сказал лама, усаживаясь рядом с джатом на нижней ступеньке у входа в храм, в то время как Ким, поглядывая на них искоса, открывал коробочку для бетеля. В школе он мечтал вернуться к ламе в обличье сахиба, чтобы подразнить старика перед тем как открыться, но все это были ребячьи мечты. Более драматичным казалось ему теперь сосредоточенное перебирание склянок с таблетками, то и дело прерывавшееся паузами, посвященными размышлению и бормотанию заклинаний. У него были хинин в таблетках и темно-коричневые плитки мясного экстракта – наверное, говяжьего. Но это уж не его дело. Малыш не хотел есть, но плитку сосал с жадностью, говоря, что ему нравится ее соленый вкус.

– Так возьми шесть штук. – Ким отдал плитки крестьянину. – Восхвали богов и свари три штуки в молоке, а прочие три в воде. Когда он выпьет молоко, дай ему вот это (он протянул ему половину хинной пилюли), и укутай его потеплее. Когда он проснется, дай ему выпить воду, в которой варились эти три плитки, и другую половину белого шарика. А вот еще другое коричневое лекарство, пусть пососет его по дороге домой.

– Боги, какая мудрость! – воскликнул камбох, хватая лекарства.

Все эти процедуры Ким запомнил с тех пор, когда однажды сам лечился от осенней малярии… если не считать бормотанья, которое добавил, чтобы произвести впечатление на ламу. – Теперь ступай. Утром приходи опять.

– Но плата… плата, – начал джат, откидывая назад крепкие плечи. – Ведь это мой сын. Теперь, когда он снова будет здоровым, как могу я вернуться к его матери и сказать, что принял помощь у дороги и не оплатил ее даже чашкой кислого молока?!

– Все они на один лад, эти джаты, – мягко проговорил Ким. – Джат стоял на навозной куче, а царские слоны проходили мимо. «О погонщик! – сказал он, – сколько стоят эти ослики?»