Кино и история. 100 самых обсуждаемых исторических фильмов

Изумительно, что в фильме нет сцены встречи (раз в пять недель) Дианы с детьми, с которыми ее разлучили мстительные Виндзоры. Да, она говорит с ними по телефону, и они вскользь упоминаются в разговорах с Хаснатом, но если зритель их не видит, то их и нет, это закон восприятия. Принц Чарльз, кажется, не упоминается вообще: на экран его не пустили даже вербально.

Экранная Диана – ниоткуда: сказочная, а не конкретная принцесса. И Хаснат – никакой не хирург, а сказочный принц, только притворяющийся хирургом. Вернувшись из пакистанского Лахора, где Диана представлялась родне возлюбленного, она так и говорит, что побывала в сказке. Ей надевали на шею цветочные гирлянды. Старая мудрая бабушка Хасната назвала ее молодой львицей, а властная мама, предъявив поначалу счет «любимому дяде твоего бывшего мужа», лорду Маунтбеттену, за кровавый раздел Британской Индии в 1947-м, потом попросила относиться к этим претензиям как к ритуалу, что ли.

Вынеся Виндзоров за скобки «истории любви», Хиршбигель отнюдь не лишил ее политической составляющей. «Диана» – недвусмысленно политический фильм. Даже геополитический.

Роман Дианы с Хаснатом – это мистический брак между Британией и бывшим британским Востоком, геополитическими Монтекки и Капулетти, не искупление, но аннулирование колониальных долгов. Что может быть актуальнее в эпоху, когда британские солдаты убивают и умирают в том же Афганистане, где убивали и умирали и в 1870-х, и в 1919-м. У реального Хасната афганские корни, и семья его из тех краев, где прошлое никогда не становится былым, но всегда остается настоящим.

Роман Дианы с Доди – гораздо более романтический, чем с Хаснатом, однако Хиршбигель упоминает его раздраженной визуальной скороговоркой: надо же как-то обозначить финал истории. Доди гораздо больше подходит на роль восточного принца: просто потому, что он принц и есть. Но ему после смерти не везет так же, как не повезло при жизни: его место занял Хаснат.

В новейшей истории есть только один пример такого мистического брака. Народная аргентинская молва приписывает Эвите Перон роман с юным Эрнесто Геварой, тогда еще не «Че». Это отнюдь не романтическое предание, а идеологический тезис, желание соединить авторитарный национализм генерала Перона с интернациональной революционностью «новых левых».

Женщина, примиряющая воинственных врагов, – мифологическая фигура в чистом виде. Но Диана и превратилась в массовом сознании в мифологическую, вневременную фигуру. Собственно говоря, Диана она лишь отчасти.

Академик Фоменко придумал, что людей, фигурирующих в летописях в качестве монархов, правивших Русью в разные не то что десятилетия, а столетия, не существовало. Существовал же один монарх, которого некие глобальные заговорщики расщепили на несколько клонов. По той же логике – не исторической, но мифологической – не было ни Дианы, ни Эвиты, ни, скажем, Грейс Келли. А была одна современная святая.

Королевских кровей и выросшая в нищете одновременно; счастливая в браке и выданная замуж по расчету зараз. Обладавшая мистической силой, но потратившая ее, творя добро, до капли: так, что сил уберечь саму себя просто не осталось.

Нет причин сомневаться в личном благородстве Эвиты и Дианы. Но Диана занималась благотворительностью потому, что это единственный род публичной деятельности, позволенный женщине в ее положении. А Эвита была проводником социальной политики генерала Перона, обеспечившей ему беспрецедентную народную любовь: аргентинцы самых разных политических взглядов силой оружия принудили военную хунту вернуть Перону власть спустя немыслимые восемнадцать лет после его изгнания. Но в современной мифологии и Эвита, и Диана – клоны матери Терезы.

Между прочим, Джульет Стивенсон, сыграв Соню, – подругу Дианы, которая утешает принцессу в разодранных колготках и грязном пальто, рыдающую у нее на плече, – тут же сыграла Терезу в «Письмах» Уильяма Риада. Чует мое сердце, что не за горами и новый фильм об Эвите. Они возвращаются, причем возвращаются толпой.

Еще недавно казалось, что в биографическом жанре случился революционный прорыв. Финчер снял «Социальную сеть» (2010) о Марке Цукерберге. Кондон – «Пятую власть» (2013) о Джулиане Ассанже. Герои, не просто живые, но молодые и способные еще и начудить, и напугать, и разозлить, да вообще, почему бы и нет, даже старушку топором зарубить, – такого в кино еще не было. Не то чтобы живых героев не было вообще. Но, скажем, снять фильм о журналистах, раскрутивших Уотергейтский скандал и низвергнувших лжеца Никсона, можно было уже через четыре года после событий: понятно, что их звездный час состоялся, да и что такого может натворить в будущем какой-то журналист. О Нельсоне Манделе – тоже можно: он уже все совершил и ничем скомпрометировать себя не может.

Но канонизировать активных и нестарых опасно. А не канонизировать нельзя никак: таковы законы жанра. Так что мы обречены на возвращение проверенных мифологических персонажей: вечных Грейс, Терез и Диан.