Кино. Потоки. «Здесь будут странствовать глаза…»

Если Жюли, героиня картины К. Кесьлёвского «Три цвета. Синий» не отвергнет саму себя, не разрушит иллюзию о себе, то она никогда не встретится с самою. Из таких архитепических эпизодов состоит и блуждающий «Сталкер» Тарковского. То есть, чтобы разглядеть за видением видящего, за творческим актом – Высшего Творца, и творцу и герою нужно превратить акт понимания в трагический миф. Это значит сойти во ад разъятости, в царство плотского ума, испытать боль отождествления с автономным существованием, и воскреснуть как Целое через частную гибель.

Конечно, Перельштейн извлекает из Кемпбэлла, в соответствие со своими концептуальными установками, преимущественно «медленное и неправильное» кино (с целью глубинного исправления героя). Я специально заглянул в «Тысячеликого» и наткнулся на такой эпизод:

«…Царек Куилакары, одной из южных провинций Индии, по завершении двенадцатого года своего правления, в день торжественного праздника, велит возвести деревянные подмостки и задрапировать их шелком. Совершив ритуальное омовение в бассейне, с пышными церемониями, под звуки музыки, он затем отправляется в храм, где совершает богослужение. После чего перед всем народом он восходит на помост и, взяв в руки несколько очень острых ножей, начинает отрезать нос, уши, губы и остальные мягкие части тела. Он разбрасывает вокруг куски своего тела, пока не начинает терять сознание от пролитой крови, и тогда в завершение он перерезает себе горло»[184]. Конечно, это совсем другое кино, воплощенное не в «Сталкере» Тарковского, а скорее в «Безумном Пьеро» Жана-Люка Годара.

Однако осуществленный Перельштейном метафизический срез кино в контексте культуры, если и не исчерпывающ, то очень важен. Представленные в книге модели «вложенных сознаний», одним из ключевых аспектов которой является триада видящий-видение-видимое, по-новому выявляют неизменные, глубинные основания человеческого опыта, что становится возможным благодаря творчеству как исповеди. Такая, в том числе, и методологическая, исповедь меняет и автора, и героя, и нас – слушателей мифа, зрителей экрана. Окрашенное в тона исповеди путешествие по вертикали сознания, в которое превращается горизонт экрана, может завершиться либо преображением, либо превратиться в бег по кругу дурной бесконечности.

Итак, зафиксируем в качестве предварительного итога нашей книги два кинопотока — быстрый и медленный…

Дидактическое послесловие

Преподавание дисциплины теории кино не может быть замкнуто в рамках «узкого» киноведения. К осмыслению этого синтетического вида искусства необходимости подключать ресурсы других гуманитарных дисциплин, в частности, философии, культурологии, социологии, психологии, с задействованием опыта Культуры как таковой.

Представленные в данной книге авторские материалы, не претендуя на роль систематического учебника, направлены, в частности, на формирование представлений о становлении кино как актуального вида искусства и особенностях его образного языка. Рассмотрены некоторые примеры развития кино в соответствии с техническими возможностями кинопроизводства, выразительные возможности этого вида искусства, строящегося на синтезе искусств и культур, а также не вполне раскрытый кинопотенциал ряда литературных произведений.

Русская культура в целом опознавалась различными гуманитарными науками России и за ее пределами как литературоцентричная. В 2021 году мне пришлось быть во ВГИКе оппонентом диссертации исследователя конструктивизма А.А. Гончаренко «Текстоцентризм в советской кинокритике конца 1920-1930-х годов», интересной опытом тематизацим центральной для современного российского искусствоведения и для гуманитарной мысли как таковой проблемы текстоцентризма.

Существенна проделанная попытка различения литературоцентризма и текстоцентризма как более адекватного концепта в нынешнем культурном состоянии. Первое понятие констатирует ориентацию на литературу как на самый значимый вид искусства, восприятие иных искусств по аналогии с литературой, моделирование на ее примере универсальных творческих принципов и закономерностей для любых искусств и, в конечном счете, как высшую инстанцию истины во всех сферах бытия. В качестве квинтэссенции такого отношения приводится высказывание Василия Розанова: «“Литература” в каждой истории есть “явление“, а не суть. У нас же она стала сутью». Т. е., одной из особенностей русской культуры является то, что в книге, тексте, письменности и – шире – в слове видят нечто более существенное, чем жизнь.