Киномысль русского зарубежья (1918–1931)

Долго готовился этот фильм датского режиссера Дрейера – «Мучения и смерть Иоанны д’Арк». Вот неделя, как он идет в зале «Мариво»[342]. Это нечто совсем особенное, ни на какой другой фильм не похожее и очень по своему приему значительное.

Представьте себе, что перед вами проходит нескончаемая галерея портретов, поясных, даже меньше, – одни головы, а иногда и половина головы, пол-лица. Трудно сказать, сколько портретов, но еще труднее сказать, сколько раз то же самое лицо. И, несмотря на множество и на повторение, – все время разнообразно и крайне интересно. Почти нет обстановки, лишь намеки. Почти нет событий: события отражаются в лицах. В глазах, в бровях, в раскрытых или сжатых или скошенных губах мы читаем то, что происходит, и то, как это отражается в душе того или другого. Нет почти и архитектуры: планы, дали, близости, лестницы, подъемы и опускания не показываются, а «играются» самими лицами. Когда измученное лицо Иоанны с заплаканными глазами, едва шевелящимися губами поднимается вверх, мы знаем, что допрашивающий ее епископ Кошон сидит выше ее; и его жестокие глаза, смотрящие вниз, ясно говорят о том, что она ниже тех ступеней, которых не видать, но которые ведут к его седалищу. Таким образом интерес переселяется в лица, а через них в психологию. И надо сказать, что лица подобраны так, что не верится даже, что они созданы жизнью, не художником. Конечно, выбор свидетельствует о художественности того, кто выбирал.

Главные две фигуры, Иоанна и епископ Кошон, исполняются г-жой Фальконетти и старейшиной Французской Комедии, Сильвэном. Г-жа Фальконетти дает нечто удивительное. Красива она или не красива, об этом и не спрашиваешь себя, ибо она вне этих обычных определений, она на совершенно ином плане – она прекрасна. Со стрижеными волосами, робкая, немножко неуклюжая, без малейшего намека на краску или пудру, с большими, сочными губами, с огромными, ясными глазами – она прекрасна. Растяжимость мимики от восторженности до убитости в своей постепенности проходит сквозь едва уловимые, но всегда полные значения изменения. Она приковывает к себе, внушает минутами бесконечную жалость. В конце только, когда она уже на костре, – но это не ее вина, – есть некоторая монотонность; это слишком долго длится, нельзя требовать разнообразия от того, кто дошел до последней степени изнеможения.

Если Сильвэн прекрасен в своей «крупной» мимике, то это не значит, что он среди прочих выделяется: они все великолепны. Что ни лицо, то миропонимание, личность, характер. И какое бесконечное разнообразие даже в одном и том же, хотя бы в том, как кто возмущается, как кто грозит, как кто говорит с другим. Все это огромнейшей ценности человеческий документ. По этим мускулам можно и следовало бы учиться. Пустить эти лицевые перемены в замедленном движении было бы интереснейшим и назидательнейшим уроком.

Прием, который применен в этой картине (разумею выбор лиц, их «отсутствующий» грим и их мимическое богатство без «пантомимной» преувеличенности), производит впечатление художественного «здоровья» (если можно так выразиться). Мы слишком устали от косметической лжи, от фильмовой слащавости, от экранных «эффектов». В приемах, примененных датским режиссером, нашла выражение северная нетронутость, «снеговая» чистота скандинавских рас.

Картина производит сильное впечатление – настолько, что можно было бы ожидать истерик. Приходится пожалеть лишь о том, что введены (в патетических местах) хоры. Всегда досадно, когда то, что должно «усилить», на самом деле ослабляет.

Одновременно с «Иоанной» идет картина, воспроизводящая полярную экспедицию. Снежные равнины, море с плавающими льдинами, трескающийся под напором корабля лед, караваны санок, перевалы через ледяные трещины, юрты, люди в меховых мешках и собаки – лохматые преданные друзья человека, и белые медведи, и тюлени… Давно замечено, что животные всегда «фотогеничны», – такие картины всегда прекрасны.

Первая картина полярной экспедиции, какую мне пришлось видеть, была экспедиция Скотта[343]. Незабываемая картина. Она развертывала пленки, найденные на трупах Скотта и его товарищей, замерзших во время путешествия. Показывалось это в тогдашнем театре Режан (ныне Парижский), и показ сопровождался чтением отрывков из их путевого журнала. То было лет двадцать пять тому назад, но до сих пор помню. Было такое впечатление, как будто люди сами сфотографировали собственную смерть, проводили себя до порога… Помню, как в последний раз они укладывались спать, залезли в свои меховые мешки, как в полутемной юрте был виден пар от их дыхания…