Киномысль русского зарубежья (1918–1931)

Я не исчерпал всех, но указал наиболее характерные и значительные моменты композиционной работы Чаплина в этом фильме. Ее результаты играют блеском такой законченности, как ни одна из предыдущих. При некотором навыке легко увидать, что в основе общего построения ленты положен треугольник: завязывание и осложнение узлов действия, в вершине которого упомянутый танец с хлебцами, венчающий перелом к разрешениям узлов. Это лучший фильм Чаплина, и классическое построение оправдывает славу взлетающих лепестков на белом плане цемента.

Печатается по: Кинотворчество (Париж). 1926. № 15/16.

Сергей Волконский ЧАРЛИ ЧАПЛИН [I]

Вот он! Вот он идет вялой, сонной своей походкой; с огромными, не по росту ступнями, неряшливый, неуклюжий, обчекрыженный, в широченных брюках, не по росту скроенных, – да полно, были ли когда скроены? – так прямо из чего-то сшиты бечевками, не нитками…

Ох – наткнулся на столб… Остановился – оскорбленное достоинство в умных, добрых, покорных глазах… Посмотрел высокомерно на высокий столб и пошел дальше, беззаботно помахивая палкою, знаменитой своей чаплинскою палкой…

О, эта палка! Сколько он ею осуществил! Какая помощница, какая фея, добрая и злая – как когда. То она заденет, повалит (его или другого), то подцепит, притянет ему то, чего так давно хочется. А сколько раз спасала положение! Вот танцует с очаровательным созданием в объятиях своих, а какая-то собака тут путается, мешает; висит под рукой веревка – он веревкой собаку привязывает, а оказывается, веревка-то от брюк, поддерживает широкие шаровары; собака как дернет, брюки сползают – а девица-то танцует… Как быть? И на размышление времени нет: скорей крюком палки зацепил брючный карман, палку левой рукой тянет кверху и тут же держит руку барышни. Все вверх, вверх, чтобы брюки не сползли, а тем временем танцует и даже в экстаз входит, и рука его и рука девицы вон где наверху, там, где подобает им быть, когда парочка умеет танцевать и знает, что значит самозабвенье при исполнении завлекательного вальса… Да это не палка, это – скипетр в руках художника.

Вы видели его? Знаете его бледное, в нормальном положении такое незначащее лицо? Знаете эти полуусики, эту всю его мимическую застылость, которая так внезапно меняется, оживляется, озаряется, чтобы с такою же внезапностью потухнуть? Вам знакомо это воплощение человеческого ничтожества, безвольной растерянности, стыдливой покорности? Почувствовали ли вы, глядя на него, эту готовность приятия всех человеческих унижений? Ну вот, если почувствовали это все, то почувствовали и другое. Вы не могли не заметить, что ни одно из пробуждаемых им чувств не единично, что в каждом заключается и другое, а именно – его противуположность. Если спрашиваю, заметили ли вы, то потому, что не все замечают. Одна моя знакомая долго приставала:

– Ну пойдите же посмотреть «Погоню за золотом»[402]. Это так хорошо.

Я пошел, я видел эту трагедию в пустяках; я видел этого человека, который в унижении горд, а в гордости жалок, который в геройстве смешон, а в смешном положении героичен. И это сочетание (даже не чередование) человеческих верхов и низов произвело на меня совсем небывалое впечатление.

– Ну что же? – спросила моя дама. – Были вы наконец на «Погоне за золотом»? Видели?

– Был, был, видел! Это…

– Правда, смешно?..

Вот почему я спрашиваю вас не – «Видели?», а – «Заметили?» Эта двойственность направлений, по которым идет на вас его мимическое воздействие, дает в результате равнодействующую совсем удивительной философской содержательности. Верх и низ, глубина и мелкота, сила и слабость, напряжение и бессилие, духовное богатство и духовное нищенство – всегда два воздействия и всегда двойная реакция.

А средства достижения? Ничто. Не только он не прибавил ничего к тому, что дала ему природа, – он уменьшил, он лишил себя всех средств обычного «театрального» воздействия. Это ясно, когда вы посмотрите на его изображение в жизни. Стоит коренастый англичанин крепко на растопыренных ногах, со скрещенными на груди руками, смотрит прямо в глаза (значит, в объектив), смеется всеми белыми зубами! Это Чарли Чаплин? Быть не может! Куда все это девалось? Ведь он себя уничтожил, он обокрал себя, ограбил, лишил всего, что составляет его мимическое богатство. Какой удивительный случай большевизма: ограбить самого себя! А он это сделал – к вящей своей славе. Ибо разве не подвиг – обобрать себя, так сказать, раздеть себя и в этой «наготе» скрыть свое лицо для того, чтобы создать другое, создать другого человека. Он это сделал, и этот «другой» живет отдельной от него жизнью, всегда тот же самый и всегда разнообразный. И, однако, долго он мне был чужд, даже противен; потребовалось время, чтобы распознать его.