Киноповести

— Вот как! Это большая честь для Ирины Александровны. Товарищ Востриков, мы польщены. Наша семья благодарит вас, товарищ Востриков, мы глубоко тронуты… Что же вы не курите?..

Сергей продолжает держать перед Семеном раскрытый портсигар.

Нина, наблюдавшая эту сцену с порога гостиной, входит в комнату.

— Сережа, перестань, пожалуйста. Какая гадость! Как тебе не стыдно, Ирина… Это гадко, неблагородно…

— Ну вот, — говорит Сергей, — Нина Николаевна находит, что мы недостаточно благородны…

Он щелкает портсигаром, захлопывая тяжелую крышку, и вдруг швыряет портсигар в лицо Семену.

— Вон отсюда, сволочь!.. Вон! Вон!..

Семен закрывает лицо рукой. Сквозь пальцы льется кровь.

— Что ты делаешь, Сергей! — вскрикивает Ирина.

Профессор Бороздин морщится.

— М-да… Это уже, пожалуй, лишнее…

Наступает молчание.

Держа в руке перехваченный портсигар и закрывая другой рукой лицо, Семен медленно выходит.

Ирина делает движение остановить его:

— Послушайте…

Выйдя за дверь, Семен слышит из гостиной высокий дрожащий голос Нины:

— Это подлость, Сергей, слышишь — это подлость!.. Самая обыкновенная подлость. Я никогда не думала, что ты… И все вы низкие, скверные, жестокие люди… Мне стыдно за вас, стыдно, что я с вами одно…

Горничная в накрахмаленной наколке открывает Семену дверь на улицу и с недоумением смотрит ему вслед.

Семен уходит от дома Бороздиных. Он идет по ночной улице, мимо горланящих пьяную песню хулиганов, мимо извозчика, уснувшего на козлах, мимо проституток, подстерегающих клиентов…

Четким шагом идет навстречу Семену по мостовой матросский патруль.

Г о л о с  г е н е р а л а. На всю жизнь запомнил я этот вечер. Все стало на место. Враги были врагами…

Генерал заканчивает эти слова за столиком ресторана, окруженный своими спутниками.

Гарсон бесшумно меняет тарелки. Лицо гарсона бесстрастно. Мы слышим его голос:

— Если бы он знал, кто прислуживает ему… Хорошо, что время так изменило меня… Я тоже помню этот вечер у Бороздиных… Я действительно вел себя по-свински. Я был пьян, я напился с горя… Все, что творилось вокруг, приводило меня в отчаяние, мне было так горько, так хотелось забыться, забыть обо всем, что делается в России… Боже мой, как давно это все было… будто в какой-то другой жизни, с другим человеком…

Пока слышатся эти слова, лакей расставляет горячие тарелки. Он делает все автоматически, с профессиональной ловкостью и легкостью.

И вдруг он слышит, как генерал, обращаясь к спутникам, говорит:

— Этот старый лакей мне все время… Он кажется мне на кого-то похожим. Чушь какая…

— Может быть, он русский? — говорит студент. — Есть же тут всякие эмигранты… Скажите, вы не русский?

Лакей с недоумением слушает его.

— Да ладно… ничего.

Лакей отходит, чтобы взять со служебного столика бутылку вина. Генерал смотрит ему вслед. Он видит согнутую годами спину в лакейском смокинге.

— И больше вы не встречались с этими людьми? — спрашивает журналист.

— Встретились, да при каких еще трагических обстоятельствах…

— Расскажите, пожалуйста… — просят спутники.

Генерал достает из кармана массивный серебряный портсигар, нажимает кнопку, берет папиросу.

— Неужели тот самый? — спрашивает журналист, притрагиваясь к массивной серебряной крышке.

— Да, он самый.

Спутники генерала с интересом рассматривают портсигар.

Лакей продолжает расставлять тарелки. Его глаза провожают переходящий из рук в руки портсигар.

Генерал закуривает папиросу, задумывается на мгновение и говорит:

— Ну что ж, слушайте…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

За столиком ресторана все так же сидят генерал и его спутники.

Лакей раскупоривает бутылку вина, ставит ее на стол. Генерал курит. Выпустив кольцо дыма и задумчиво следя за тем, как оно, деформируясь, тает, говорит:

— Ну, так слушайте…

— …Стой!

— Осторожно! Взяли!

Из мордастых зеленых грузовых «паккардов» выносят раненых. Их укладывают на носилки и несут в госпиталь.

Мрачное трехэтажное здание с колоннадой и широкой каменной лестницей до отказа набито ранеными — они лежат не только в палатах, но и в коридорах, на лестничных площадках, в подвалах.

Обезумевшие от бессонницы санитары в залитых кровью халатах едва успевают таскать носилки, разгружать их и возвращаться к рычащим грузовикам.

На ступеньках лестницы покорно сидят, ожидая своей очереди, легкораненые. Медицинские сестры мечутся из госпиталя к машинам и обратно. Кто-то надрывно кричит в бреду.

Г о л о с  г е н е р а л а. Июньское наступление Временного правительства провалилось. Леса деревянных крестов выросли на прифронтовых кладбищах. Эшелоны с ранеными шли в тыл, в Россию…

Несут носилки за носилками. Проплывают лица солдат — изможденные, страдальческие. Мелькнули чьи-то глаза, полные муки.

К госпиталю подходит Семен.

На голове у него свежая повязка. Он похудел, осунулся. На встречных смотрит со злой опаской.

— Посторонись!.. — кричат ему. — Эй, солдат, чего стал?..

Семен ищет, к кому бы обратиться. Останавливает сестру милосердия — усталую пожилую женщину.

— Извините, как мне найти Вострикова, не скажете? Ивана Вострикова…

Сестра смотрит на него, не понимая, не слыша, видимо, вопроса, и идет дальше.