Киноповести

Семен останавливает санитара, несущего пустые носилки, но тот, пожав плечом, проходит мимо.

И вот — подвал, превращенный в палату. Маленькие окна под потолком.

Семен открывает дверь.

Лежащий в углу солдат кричит в лицо сестре милосердия:

— Катись от меня… Искалечили, а теперь микстуры… к черту иди.

Плача, дрожа от злобы, раненый отталкивает сестру, и ложка с лекарством, которую она ему протягивала, падает на пол. Раненый отворачивается к стене.

Сестра наклоняется, поднимает ложку и снова терпеливо наливает в нее лекарство. Теперь мы видим лицо сестры — это Нина Бороздина.

— Успокойтесь, Сапожков, успокойтесь, милый, — говорит она тихо, так, чтобы не слышали окружающие. — Выпейте…

— Уйди, убью!

— Скажите, сестра…

Нина поворачивается. В дверях Семен.

— Вы?.. Что вы здесь делаете?

— Брата ищу. Вострикова Ивана. Не знаете такого?

— Пойдемте.

Дверь в палату открывается.

— В чем дело? Кто здесь кричал? — сердито спрашивает военный врач — высокий, злой старик.

— Не знаю, я не слышала.

— То есть как это, позвольте спросить… Чем же вы занимались, позвольте спросить… Хорошо вы исполняете свои обязанности! Кто-то вопит на весь лазарет, а мадемуазель Бороздина даже не замечает…

— Доктор!.. Иван Николаевич!..

Топоча сапогами, к врачу подбегает запыхавшийся санитар:

— Вас срочно… в четвертую операционную!..

— Черт знает что… — все еще ворчит врач. — Тут жизни человеческие, а у этих барышень в голове ветер… ветер… О господи, за что?

Он уходит.

Строгое внушение, кажется, не произвело на Нину никакого впечатления.

— Пойдемте, — спокойно говорит она Семену.

…В самом конце палаты, у стены, под небольшим окошком, вырезанным почти у потолка, лежит на койке солдат. Он смотрит вверх, на слабый свет, струящийся из мира, который он никогда больше не увидит.

Семен переводит взгляд с брата на Нину и в ее глазах читает правду: никакой надежды нет.

Семен приближается к умирающему.

— Иван… брат…

Раненый услышал, он медленно поворачивает голову, видит Семена и беспомощно улыбается.

— Да ты вроде ничего… — говорит ему Семен, — молодцом как будто…

Иван досадливо морщится.

— Не надо, не надо… Садись.

Семен осторожно усаживается на край койки.

— Значит, жив ты, Сеня, — шепчет Иван. — Жив… А я, правду сказать, не надеялся. Написали — рана у тебя тяжелая… Что ж, слава богу, домой вернешься. Мать мне жаль, Сеня. Очень мне жаль ее. Как они? Что пишут?

— Все по-старому, живы-здоровы, нас дожидаются.

— Да-да, дожидаются… А как в деревне?

— Тоже по-старому.

— Все от Керенского земли ждут?.. Да ты ведь, кажется, тоже к этим пристал? Верно?

— Не знаю, что значит — пристал. Я в партии.

— В керенской?

— Называй так, если хочешь. Я состою в партии социалистов-революционеров. Это наша партия, крестьянская.

— Эх, Сеня, Сеня… И за что только народ гибнет? За что? Для чего нас в огонь гонят? Да если бы у меня силы, если бы мне сейчас жизнь, я бы этих твоих господ… до одного…

Иван закашлялся, закрыл рукой рот.

— Ладно, — говорит он, с трудом переводя дыхание, — наклонись ко мне, — и продолжает шепотом в самое ухо Семену: — Матери скажи, Сеня, скажи, мол, Иван об вас думал, берегся, да не уберегся… Живите, скажи, счастливо…

Он говорит все тише, последние слова произносит едва слышно и вдруг, глядя куда-то мимо брата, начинает бессвязно бормотать:

— Я… что… я не стрелял… Уйди, говорю… А голова у него где…

— Ваня, Ваня, опомнись… — Семен гладит его руку. — Ваня, брат…

И, как бы услышав голос Семена, Иван переводит взгляд на него, и в этом взгляде снова медленно возникает сознание.

— А… это ты… Тяжко, Сеня… И куда же теперь… доказали мне как дважды два, что рая нет и бога нет и даже черта нет… некуда мертвому податься.

И снова Иван кашляет — долго, мучительно. Наконец, он успокаивается и остается лежать с закрытыми глазами, тяжело дыша.

Нина делает Семену знак: пора уходить. Он с тоской глядит на брата, затем, тихо ступая на носки, выходит из палаты.

…Семен прощается с Ниной в приемной — бывшей гостиной особняка.

— Раз уж мы с вами встретились, Семен, я хочу сказать… о том случае, у нас дома, хочу попросить прощения за Сергея и за всех наших.

— Что об этом вспоминать! С ними кончено раз и навсегда. И с нею… Вырвал из себя это…

— Вас это, может быть, не интересует… но и я после того вечера порвала с Сергеем Александровичем.

— Вот как… — недоверчиво говорит Семен.

— Он честный, прямой, но у нас совсем разные взгляды на жизнь. Меня вот эта обстановка, эти люди заставили по-иному взглянуть на все. Мне стыдно вспоминать как я глупо жила… Что вы смотрите на меня так странно?

— Да нет, я ничего…

— Ну, до свидания. Домой я вас не зову, а сюда приходите. Приходите, Семен, я не хочу, чтобы вы думали, будто я и они одно и то же…

— Вам правду ответить?

— Ну конечно.

— Никому из ваших больше не верю. И никогда в жизни… вы не обижайтесь, пожалуйста… Вы, наверно, не можете понять такое чувство…

— Нет, почему же… понять это совсем нетрудно… Господи, сколько на земле ненависти, вражды, лжи и недоверия… Хотите, я тоже скажу вам правду?

— Хочу.