Читаем Киноспекуляции полностью

«В первые минуты „Супермегеры“ напоминают старого доброго Расса Майера, уморительного, необузданного любителя динамичного экшна и грудастых девиц. Но довольно быстро Майер, признанный Король Наготы, сгоняет улыбку с наших лиц ослепительно выстроенной, по-настоящему страшной сценой, напрямую связывающей секс и насилие, одной из самых страстных сцен о войне полов в истории кино. Супер-Ангел (Шари Юбэнк), капризная, невероятно пышнотелая, невероятно ненасытная жена добродушного автозаправщика (Чарли Питтс), начинает подшучивать над продажным шерифом (энергичный Чарльз Нэпьер с каменной челюстью), намекая на импотенцию этого супер-самца. Чем больше она дразнит его, тем сильнее пробуждает в нем садистские порывы (а в себе самой – мазохистские), до такой степени, что напряжение, растущее между ними, может закончиться только взрывом секса или насилия. Саспенс усиливается, и оба варианта концовки остаются возможными, пока Супер-Ангел не заходит слишком далеко, но до тех пор мы можем наблюдать, что оба участника конфликта – трагические пленники половых стереотипов. Супер-Ангел, как секс-бомба, обязана требовать от своих любовников только совершенства; шериф, как могучий мачо, должен всегда доминировать своей мужской харизмой. В конце концов она доводит его до такой ярости, что он избивает ее и убивает током в ванной. Хотя эта сцена проносится так же стремительно, как знаменитая сцена в душе в „Психе“, она не может не оставить на сердце мрачный отпечаток. Она настолько шокирует, настолько проникает в печенки, что потом уже невозможно – если только вы не полностью безмозглы и бессердечны – искренне смеяться над похотливыми похождениями Питтса, вынужденного пуститься в бега, поскольку он подозревается в жестоком убийстве жены. Но и сам Майер серьезнее, чем когда-либо. Первопроходец и теперь уже бывший мастер экранизаций сексуальных фантазий всех американских мужчин на этот раз, в „Супермегерах“, отражает отголоски эмансипации женщин. На наших глазах мечты сексуальной богини превращаются в кошмар. Но Супер-Ангел так могуча, что возрождается в виде Супермегеры, на этот раз доброй, а не злой, как в прошлой жизни. С ней Питтс достигает идиллического блаженства – пока не появляется шериф, чтобы вступить в финальную битву с семейной парой.

Майер, пролетарий-сюрреалист, пользуется камерой так же выразительно и точно, как Хичкок или Антониони. В его умелых руках бескрайняя пустыня (практически единственный фон для событий „Супермегер“) превращается в полигон для душевных испытаний. В этом фильме он глубже, чем когда-либо, погружается в мрачную изнанку своих эротических мифов. „Супермегеры“, а не „День Саранчи“ – вот по-настоящему апокалиптический фильм».

Когда я прочитал описание убийства в ванной, я подумал: черт подери, это надо увидеть! И действительно, сцена между Чарльзом Нэпьером и Шари Юбэнк – одна из величайших сцен насилия в кино 1970-х. Она ни в чем не уступает кульминации «Соломенных псов» и изнасилованию в «Избавлении» и является единственным достойным конкурентом сцене в душе в хичкоковском «Психе»[52].

Смогла ли мощь этой сцены «согнать улыбку с моего лица», как это случилось с Кевином? Нет. Во всяком случае, не по причине, упомянутой в рецензии. Эта сцена в самом деле выбивается из всего фильма, но просто потому, что дальше нет ничего, что могло бы с ней сравниться. Кроме того, как и во многих фильмах Майера 1970-х, последний акт превращается в поток глупостей, которые вовсе не вызывают у меня восторга. Ну и что? Сцена с Нэпьером и Юбэнк настолько охренительна, что, если вы выйдете из кинотеатра сразу после нее, вы с лихвой окупите каждый доллар, потраченный на билет. Я подумывал, не посвятить ли «Супермегерам» отдельную главу в этой книге, но понял, что не смогу тягаться в красноречии и глубине мысли с анализом Томаса.

Я привел эту рецензию практически целиком, потому что это один из моих любимых текстов Кевина. Но еще и потому, что это классический Кевин. «Супермегеры» – это очень, очень хороший фильм, но не настолько.

Эта сцена прекрасна, все остальное в фильме – не так уж.

Зачастую фильмы, воспетые Кевином, не дотягивали до уровня его дифирамбов. «Страсть за решеткой» тоже замечательна, но не так, как писал о ней Кевин Томас.

Мне нравится «Граница округа Мэйкон», но она не так сильна, как можно подумать по рецензии Кевина (и Макс Баер-мл. далеко не так хорошо играет).

Перейти на страницу:

Похожие книги

100 мифов о Берии. Вдохновитель репрессий или талантливый организатор? 1917-1941
100 мифов о Берии. Вдохновитель репрессий или талантливый организатор? 1917-1941

Само имя — БЕРИЯ — до сих пор воспринимается в общественном сознании России как особый символ-синоним жестокого, кровавого монстра, только и способного что на самые злодейские преступления. Все убеждены в том, что это был только кровавый палач и злобный интриган, нанесший колоссальный ущерб СССР. Но так ли это? Насколько обоснованна такая, фактически монопольно господствующая в общественном сознании точка зрения? Как сложился столь негативный образ человека, который всю свою сознательную жизнь посвятил созданию и укреплению СССР, результатами деятельности которого Россия пользуется до сих пор?Ответы на эти и многие другие вопросы, связанные с жизнью и деятельностью Лаврентия Павловича Берии, читатели найдут в состоящем из двух книг новом проекте известного историка Арсена Мартиросяна — «100 мифов о Берии».В первой книге охватывается период жизни и деятельности Л.П. Берии с 1917 по 1941 год, во второй книге «От славы к проклятиям» — с 22 июня 1941 года по 26 июня 1953 года.

Арсен Беникович Мартиросян

Биографии и Мемуары / Политика / Образование и наука / Документальное
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное