Киппенберг

И напрасно силится Киппенберг, заручившись поддержкой Боскова, втолковать Ланквицу, что их институт без четкой программы просто никому не нужен. Ланквиц не позволит оспаривать свое право на существование, да еще вдобавок именно тому молодому человеку, который призван это существование облегчить. Киппенбергу указывают его место. Киппенберг сразу понимает. Киппенберг оставляет их в покое.

Но какой-то остаток киппенберговских слов продолжает звучать в душе Ланквица, какой-то сигнал, до неузнаваемости закодированный защитными организмами. И сигнал этот вызывает не обоснованную тревогу, а какой-то безликий, безымянный страх. Он рано в нем угнездился, а угнездясь, все разрастался и разрастался. Первая мировая война, инфляция. Потом за выступление в защиту профессора-еврея он должен был отказаться от преподавательской карьеры и проработал двенадцать лет в фармакологической лаборатории большого концерна, где своими открытиями сделал себе имя. Но от страха он так и не сумел избавиться. Когда кончилась война, Ланквиц, работавший тогда в филиале концерна, в Дрездене, облегченно вздохнул, словно освободясь от тяжкого гнета. Теперь жизнь послала ему все, в чем раньше отказывала: признание, кафедру, деканство. А когда выяснилось, что он не может приспособиться ко всем переворотам и преобразованиям в высшей школе, ему — человеку с преждевременно износившимся сердцем — всемерно облегчили уход из университета и на серебряном блюде поднесли научно-исследовательский институт. Его ублажали снова и снова, Как это и причитается человеку такого формата. Но страх остался. Он до сих пор наваливается на него, без причин либо после неосторожно сказанного слова, средь бела дня, в институте либо февральским вечером, когда задувает фен, в празднично освещенном Оперном кафе.

А друг и старый коллега, должно быть, немного удивлен, что Ланквиц сидит и молчит, но, конечно же, он не понимает, что в том происходит. И никто этого не понимает, никто, даже Шарлотта не понимает, хотя ее присутствие смягчает, как некогда присутствие ее матери. Но чтобы понимать — нет, ни одна душа.

Дойдет очередь и до вас, сказал коллега. Всем надо покинуть башню из слоновой кости. Исследовательская работа в высших учебных и других научных учреждениях. Рано или поздно очередь дойдет до каждого. Исследование теоретических основ. Прикладные исследования. Прочные связи с техническим развитием. Наука на службе у промышленности. Башня из слоновой кости. Укрупнение институтов. Рациональное объединение возможностей. Преодоление некоторых иерархических элементов…

Господи, да когда же он наконец уймется?! Равноправие среди профессоров. Сотрудничество равноправных. Долой дирекцию. «Нет, нет, второй бутылки не надо. Отличное было вино. Но мне уже пора».

Дома Ланквиц долго лежит без сна. Сердце учащенно бьется. Не надо было ему ложиться на левый бок. Ничего серьезного, разумеется, нет, принять барбитурат — и все пройдет, это не надолго. А страх объясняется тахикардией, это надо себе уяснить. Башня из слоновой кости. Придется ее покинуть. Каждому. И вот он лежит в темноте и ждет, когда подействует барбитурат, он, Рудольф Ланквиц, отпрыск семейства, которое из поколения в поколение плодило врачей, исследователей, университетских профессоров. Правда, жизнь его не протекала так гладко и безмятежно, как жизнь его отцов. Ему все время приходилось искать в чем-то опоры, но опоры в этом мире нигде не было. Лишь одно-единственное могло ее дать — твердая вера, что, как представитель науки, ты высоко вознесен над земными дрязгами. А теперь и этой веры не осталось. Остались лишь не поддающиеся объяснению страхи да ощущение, будто где-то и повсюду, вокруг этого «я» и над ним раздается грызущий скрежет зубчатых колес, которые непрестанно вращаются и хотят затянуть «я» между колесами, между жерновами. Очередь дойдет до каждого. Может, завтра, может, послезавтра. Уже чьи-то кулаки барабанят в ворота, нет, не кулаки это, а биение сердца, которое вернулось наконец к нормальному ритму. Наконец-то. И из своего внутреннего мира, каким его рисует Кафка, профессор Ланквиц погружается в спасительный сон.

13

Когда утром в среду Ланквиц обрушил на меня свои упреки, и обоснованные и бессмысленные, какие только подвернулись на язык, мне даже и в голову не пришло, что таким путем он пытается избыть мучительную тревогу. Большая часть того, в чем шеф меня обвинял, была настолько притянута за уши, что сперва я слушал с чувством внутреннего протеста, а потом и вовсе равнодушно. Я дал ему выговориться — поудобнее уселся в кресле и вытянул ноги. Каждому человеку надо время от времени выпустить лишний пар. Почему бы и не Ланквицу? Если это пойдет ему на пользу, я ничего не имею против. Хотя надо сказать, что не в обычае тонко воспитанного Ланквица было до сих пор срывать злость на другом человеке и уж тем более на зяте. По обязанности и не без легкого отчуждения я вытерпел все до конца.