Киппенберг

— Безжалостно… — повторил я. — То, что заставляет одного человека задуматься, а двоих начать разговор, не может быть безжалостно, это относится и к тем справедливым словам, которые вы вчера бросили мне в лицо. А что касается отживших традиций, вы заставили меня задуматься, вы отчасти правы, в нашей жизни еще много есть такого, что эти традиции питает. Но оставим пока эту тему. Вы ведь еще не сказали, а что же «с другой стороны».

— С другой стороны, — ответила она, — ваша поездка в Тюрингию с этой знакомой тоже может оказаться ошибкой. А вы не тот человек, который станет долго обманывать самого себя. Как бы не получилось так, что в один прекрасный день вы вдруг осознаете эту ошибку. И не дай бог вам тогда очутиться в таком же угнетенном состоянии, в какое вы привели меня вчера вечером.

— Что ж, выходит, я просто щепка, которую песет поток, — так же серьезно сказал я, — но ведь это не так, хоть мне точно и неизвестно, как обстоит дело со свободой воли. Пусть я совершаю ошибку, это значит лишь, что потом мне придется спросить себя, почему человеку свойственно ошибаться. И раз я завтра еду не один, — заключил я, — значит, так и должно быть! Значит, это не ошибка, а если и ошибка, то она неизбежна.

— Неужели это говорит человек трезвого ума, каким вы себя считаете? — спросила она.

— Да конечно же! — ответил я. — Если я утверждаю, что так должно быть, значит, все учтено: и коэффициент полезного действия, и тот вред, который я могу причинить.

— Коэффициент полезного действия будет, конечно, работать на вас, — сказала она, — ну а вред, по-видимому, будет причинен другим.

Я поднялся.

— Так однозначно нельзя, пожалуй, оценивать результаты наших поступков. Я не гонюсь за лишними ошибками, мне более чем хватает институтских проблем, правда, к сожалению, мне не удается отделить их от так называемых личных. — Я в раздумье смотрел на нее: — Я хочу сказать вам одну вещь: у меня такое чувство, будто внутри меня все переворачивается до самого основанья. И в этой ситуации, конечно, может случиться, что я потеряю ориентацию. Но если это произойдет, я вспомню вас и ваши слова.

Она покачала головой. Должно быть, сейчас она чувствовала почти то же, что и я: мы стали ближе друг другу. Во всяком случае, она произнесла:

— Кажется, мы, люди, и в самом деле можем что-то значить друг для друга…

И в ушах у меня зазвучал голос Шарлотты: «…если не замыкаемся в себе».

В коридоре на чемодане сидела Клаудия и читала подаренную мною книжку.

— А почему бы вам не поехать с нами? — спросил я фрау Дегенхард, когда она прощалась с детьми. — Мы сдадим всех троих Босковам, а потом я приглашаю вас поужинать.

— Это предложение так ново и так ошеломило меня, — сказала она, — что мне нужно будет сегодня весь вечер приходить в себя. Поглядим, возникнет ли у вас еще когда-нибудь такое желание!

— А давайте, — ответил я весело, — поспорим на полмарки?

Мы вышли. Обоих мальчиков вместе с чемоданом и сумками я поместил на заднем сиденье, а Клаудию взял к себе вперед, но так крепко затянул ремни, что она почти не могла шевелиться.

— Чтоб уж было надежно, — сказал я, и мы поехали.

— Кто такой доктор Фауст? — спросила Клаудия.

— Как тебе сказать… — Я принялся лихорадочно перебирать в памяти обрывки школьных и рабфаковских знаний. — Алхимик был такой в средние века, проще говоря, ученый.

— Как вы? — спросила Клаудия.

— Приблизительно, — ответил я. — Ну, в грубом приближении, то есть, конечно, совсем не такой. Потому что тогда еще верили в волшебство и духов.

— А вы в духов не верите?

— Конечно, нет! Я же современный ученый.

Клаудия замолкла. Зато мальчишки перегнулись через спинку сиденья и начали мучить меня вопросами.

— А почему на спидометре цифра сто сорок? Ведь предел у этого драндулета сто двадцать пять!

— Плюс минус десять процентов, — объяснил я терпеливо, — получается сто тридцать семь и пять десятых.

— А современный ученый и правда не верит в духов? — спросила Клаудия.

— Правда не верит.

— А почему у вас на щитке написано «сливочное масло»? — спросил Михаэль.

— Сливочное? — удивился я.

— Ну да, по-русски, — пояснил мальчик.

— По-русски маслом называют и машинное и сливочное, а это указатель давления масла.

Бесконечные вопросы постепенно начали действовать мне на нервы.

— Господа, прошу тишины, мне нужно следить за дорогой.

Клаудия глубоко вздохнула.

— Тебя еще что-нибудь волнует? — спросил я.

— Но ведь вам же надо следить за дорогой, к сожалению.

— Ладно, не томи, — сказал я, — выкладывай!

— Все дело в духах, — объяснила она. — У нас на уроке в школе говорили про могучий дух Маркса. А вы говорите, что никаких духов не существует.

Я был так озадачен, что, делая правый поворот, зацепил колесом тротуар, на что с заднего сиденья сразу же раздалось:

— Он так куда-нибудь врежется!

Тут я обиделся и молчал до тех пор, пока у Адлергештелля не выбрался на расчищенную дорогу. Машин было еще мало, и я сел поудобнее.