Киппенберг

— Дорогая Анни, — произнес я с такой изысканной вежливостью, что она, открывши рот, уставилась на меня, — скажите, кто во всей Германской Демократической Республике вдруг станет просить, чтобы его беспокоили во время работы? Короче, доложите обо мне прямо сейчас! — заключил я чуть ли не с нежностью в голосе и взялся за ручку двери.

— Да я же звоню! — закричала она. Потом произнесла обиженно: — Господин профессор просит войти!

Я прошел сквозь двойные двери, обитые дерматином. Ланквиц неподвижно стоял у окна, заложив руки за спину, и смотрел во двор. Несколько секунд прошло после моего приветствия, прежде чем он обернулся. Вид у него был скверный. Что на него так подействовало, отчего у него такое выражение лица — я был слишком поглощен собою, чтобы задумываться надо всем этим. Конечно, ему недостает Шарлотты, он немного расклеился; только это и пришло мне тогда в голову.

Сегодня я понимаю, что мог бы найти подход к Ланквицу. Но для этого с самого начала я должен был достаточно критически отнестись к его стилю жизни, среде, происхождению. Мне с Шарлоттой нужно было жить своей собственной жизнью, и для Ланквица эта жизнь была бы чем-то хоть и чужим, но заслуживающим уважения. И тогда он, возможно, допустил бы меня к себе, отнесся ко мне с симпатией и доверием, как это и произошло впоследствии. Но я, хоть и приспособился к их высококультурному дому, все же для Ланквица был по-прежнему ни то ни се: как зять — чужак, выскочка, как ученый — не оправдавший надежд ученик.

В ту пятницу я ни о чем не спросил Ланквица, не проявил никакого участия, не поинтересовался, что его мучает. Я так тогда и не узнал, что накануне ночью он прочитал материалы конференции работников высшей школы и его охватила паника. Ни о чем не подозревая, я освобождал поле деятельности для Кортнера. Если бы я нашел для Ланквица хоть несколько добрых слов, то, возможно, они, а не нашептывания Кортнера заполнили бы его душевную пустоту.

— Коротко! Чтобы ты был в курсе, — сказал я, — я еду в Тюрингию, вернусь самое позднее в понедельник утром. Если возникнут какие-нибудь вопросы, обратись, пожалуйста, к Боскову. Вот, собственно, и все.

Ланквиц молча кивнул. Он стоял передо мной сгорбленный, маленький, седой. Лишь когда я подошел к нему, чтобы подать на прощанье руку, он выпрямился и произнес:

— Может быть, ты расскажешь мне в двух словах, как идет работа?

И я снова допустил ошибку, ничего не сказав о наших трудностях.

— Спасибо, все идет как надо.

— Счастливого пути, — сказал Ланквиц.

В приемной я задержался.

— Один вопрос, — произнес я очень мягко, чтобы сразу же не напугать Анни. — Вы не знаете, что стало с корреспонденцией кортнеровского предшественника?

— Но… но… — забормотала она, — ведь органы тогда все конфисковали!

— Вот видите, надо все предусмотреть, чтоб потом не погореть. Я с первого дня копию каждой бумаги, адресованной этому бандиту, направлял Ланквицу. Копии-то, наверное, сохранились?

— Но… ведь уже пять лет прошло, — произнесла она с испугом.

— Главное, спокойствие! — сказал я. — У вас ведь сегодня вечером собрание. А поскольку вы преданы Боскову не меньше, чем господину профессору, я бы на вашем месте не пожалел усилий…

— Но у меня сегодня столько работы…

— Это просто совет, — объяснил я. — Но будь я на вашем месте, мне было бы приятно доставить радость Боскову! Ради этого я бы отложил свою работу и усердно поискал в этих копиях, нет ли там чего-нибудь связанного с промышленной автоматикой и измерительной техникой. А это в свою очередь помогло бы вам отыскать материалы, касающиеся пресловутых ящиков в подвале.

Она с открытым ртом смотрела на меня.

— И еще один совет, — сказал я. — Если до сегодняшнего вечера вы сохраните все это в тайне, ничего никому не скажете, и коллеге Кортнеру тоже, а вечером сообщите вашему партийному секретарю, что находится в этих ящиках, тогда, Анни, вы просто не представляете, как вас зауважает Босков!

— Как будто я не умею держать язык за зубами! — Она была явно обезоружена. — Ладно, сейчас буду искать!

Я кивнул. Теперь мне в самом деле надо было торопиться. Проходя через вестибюль, я увидел, как Шнайдер, одарив на прощание фрау Дитрих своей ослепительной голливудской улыбкой, помчался по лестнице в новое здание. Уже в пальто, с портфелем под мышкой, я решил, что неплохо бы перекинуться с фрау Дитрих несколькими словами по поводу отзыва.

Фрау Дитрих что-то очень развеселило: улыбка так потом и оставалась на ее лице во все время нашего разговора.

— Коллега Шнайдер не рассказал вам для разнообразия приличный анекдот? — спросил я.

— Слышали, — еще шире улыбнулась она, — он хочет отрастить себе волосы и сейчас доказывал, что длинные волосы — признак незаурядности. Дошла до вас та история?

— Дошла, — кивнул я, оставаясь, однако, серьезным, потому что во мне неожиданно поднялся целый рой мыслей. — Мы только недавно говорили с Босковом, что даже в институтских сплетнях можно отыскать крупицу истины. И меня очень интересует… — Очевидно, при этих словах я так посмотрел на нее, что всякая веселость исчезла с ее лица.