Китайская пейзажная лирика III-XIV вв.

Мысли о быстротечности жизни подчас рождали в поэзии мотивы, близкие к анакреонтическим. Тоскливая бесконечная ночь или приближение «вечера года» будили в груди поэта желание продлить подольше сияние дня при свете светильников и свечей, предаться веселью, развеять печаль вином. Тема вина, хмельной радости в китайской лирике зачастую неотделима от картин Природы, ибо, по мысли поэта, вино раскрепощает человека, помогает ему сделаться естественным и, слившись с природой, стать вровень с Небом и Землей. Такой поворот мысли — чисто даосский, так как буддизм бражников осуждал, а конфуцианство всячески старалось поставить человека общественного в строгие рамки «церемонии». Поэтому у тех, кто воспевал винную чашу, нетрудно заметить и элементы эпатажа — в известной степени это был вызов обществу в той же мере, как и стремление покинуть его, удалившись в пустынные горы. Однако рядом с недолгой хмельной бравадой всегда соседствует печаль, да и сам хмель неглубок — он только средство, путь к естественности, к сердцу друга, способ приобщения к окружающей красоте.

Конечно, привычное нам определение «анакреонтическая» приложимо к классической китайской поэзии лишь с известными оговорками. И не только потому, что наслаждение вином здесь путь к чему-то неизмеримо более глубокому и возвышенному. За темой вина в китайской лирике редко когда последует мысль о «юных девах, любивших нас», и картины природы не призваны оттенять любовное чувство мужчины к женщине. Описания «гор и вод» могут быть пронизаны воспоминаниями о разлуке с другом, с прошлым, с родными и милыми сердцу местами, но в них, как правило, нет места думам о любимой.

Чувство мужчины к женщине вообще не было желанной темой для китайской поэзии, да и для «изящного слова» вообще. Любовь обычно мыслилась только как супружеская, и здесь тоскующей, любящей всегда выступала женщина — одинокая, покинутая и несчастная. Сама жизнь давала мало места иной любви, ведь женщина порой с малых лет поселялась в доме будущего мужа и редко видела кого-то из чужих, мужчина же смотрел на нее прежде всего как на источник продолжения рода, средство законного наслаждения и еще, быть может, как на необходимый атрибут достижения мировой гармонии через слияние сил Инь и Ян. Женщина не могла быть приравнена к мужчине хотя бы потому, что они принадлежали к разным мировым началам, и все творческое, заметим, ассоциировалось с мужским началом — Ян.

Более свободными в выражении любовного чувства были народные песни, городской романс и подражания им — такая раскованность слышится, например, в цы, романсах эпохи Сун, и саньцюй — ариях эпохи Юань, которые читатель найдет в нашем сборнике. Склонные же к иносказаниям конфуцианские комментаторы даже безыскусную любовную лирику древней «Книги песен» («Шицзин») старались истолковать как выражение чувств подданного к правителю или как ропот благородного мужа, не снискавшего монаршей милости.

Такие толкования, ставшие каноническими, породили определенную литературную традицию, в силу которой, например, обращение к «прекрасной» мыслилось как завуалированное обращение к другу, к человеку благородной души, а жалобы женщины, сетующей на несчастливую судьбу у порога старости, можно было понять и как выражение скорби не признанного обществом и государем таланта, человека возвышенных устремлений, не нашедшего применения своим способностям в делах управления государством. Однако вряд ли наш читатель захочет искать в любовных стихах скрытый смысл и, конечно же, будет прав, ибо, во-первых, этот смысл присутствует в них далеко не всегда, а главное — поэзия для каждого времени звучит по-своему, и мы вольны выбрать тот план стиха, который созвучен нашей собственной душе.

Читая о мировосприятии китайцев, столь не похожем на наше, не следует, однако, думать, что в китайской поэзии все сводится только к этой исключительности. Здесь мы специально говорили о том, что оставалось как бы за строкой, но есть и другое, очевидное. И если специфическое мировосприятие китайцев окрашивало их поэзию в непривычные для нас, несколько экзотические тона, истоки свои она так же, как и всякая поэзия, брала прежде всего из жизни. А жизнь редко текла мирно и спокойно: бесконечные войны и нашествия, дворцовые интриги и наветы врагов, моровые поветрия, стихийные бедствия и просто случайные несчастья могли в любой момент оборвать существование певца — мало кто доживал тогда до глубокой старости. «Жизнь человеческая — неполных сто лет, — берет самый оптимистический вариант безымянный автор одного из «древних стихотворений», — но вмещает скорбь тысячелетнюю».