Китовый ус

— Шо ж вы печатаете, бисовы диткы? Выходить, Сказка — лентяюга, ледащо, не хочэ керосин продаваты честному рабочему классу и такому ж колхозному крестьянству? А Сказка по вулыцях отак дець в день, — он снова задудел: «Ду-ду-ду!» — Шоб вам повылазыло, якшо вы цього нэ бачыты, шоб у вас рукы повидсыхалы отакэ пысаты, шоб у вас головы затилипалысь, якшо воны не вмиють думать! Та чия дивка, та чия збыраюсь замиж, шо вы мэни тын дегтем мажэтэ? Шо вы мэни такий позор на весь Изюм робытэ?

— Если хотите сделать опровержение — напишите письмо в редакцию. Зачем же устраивать у нас под окнами вот это? — начальственным тоном спросил редактор из своего окна.

— О-про-вер-же-ни-е? — как бы пробуя на вкус незнакомое слово, выкрикнул Сказка. — Иди ты пид три чорты с цым опровержением, николы мэни, керосин трэба продаваты. Оце тоби и всэ опровержение, а якшо тоби мало, бисив сыну, как я тоби ще — ду-ду-ду! Ду-ду-ду! О-про-вер-же-ни-е ему давай, — проворчал он и, уже обращаясь к покупательницам, закричал: — Налетай, бабоньки! Керосин у Сказки — усим керосинам керосин, взаправдашний, як горилка солодкый! Кому щэ, спеши, а то нэ достанэться! Ду-ду-ду…

И поехал он по улице, придерживаясь не правил движения, а тенистой стороны — под липами, которые росли чуть ли не до горы Кремянец. Все равно на той улице ему запрещали появляться с бочкой. В тот же день, где бы он ни останавливался, рассказывал всем, как его хотели протянуть в газете. После того случая его месяца два расспрашивали все знакомые, как он прикатил к редакции делать опровержение, и Сказка ходил гоголем, его распирало от гордости за победу над несправедливостью и кривдой.

Но все равно Сказка понимал, что жизнь его и дела его идут под уклон. Директор смешторга уже не раз заводил с ним разговоры о пенсии, о других должностях — правда, все они, эти другие, были одинаковые, только отличались местом работы. Короче говоря, хотел начальник назначить его директором какой-нибудь базы или склада, директором, конечно же, ночным. Сказка не хотел дальше разговаривать, отшучивался, отнекивался, делал вид, что не понимает, зачем понадобилось директору смешторга толковать об этом.

Так было бы, может, и дальше — лучшего он не ждал, если бы его не подвела Тамара. Шел вчера он с ней по двору смешторга, все было хорошо, как вдруг она повалилась на бок, упала, застучала ногами, а потом пробежала по ней дрожь, и Тамара затихла. Сказка бросился к ней, стал поднимать голову, увидел в глазах густую и невыразительную дымку и заплакал, может быть, впервые за последние шестьдесят лет, запричитал на весь двор:

— На кого ж ты мэнэ покинула, голубка моя ясная? Я ж все-таки цыган, хотя и крещеный — и мэни, що без жинкы, що без кобылы все одно не жизня. Така ж ты була умна, така красыва, така гарна, така трудолюбива, така ще молода, така добра, така терпляча, така верная подруга моя…

Сказка и сейчас поднес кулак к глазам, хотел дать волю чувствам, но его остановила тетя Мотя.

— Шел бы ты домой, дядько Сказка, если у тебя горе. Тебя там ждут, а ты тут рассиживаешься. Да и закрываю я на обеденный перерыв. Так что поезжай домой, хватит…

— Шо цэ у тэбэ за обеденный перерыв, колы у людей тоже обед?

— А мы что, по-вашему, не люди? Нам тоже надо пообедать.

— Так сидай рядом, обидай, я ж тоби не мишаю. И ты мэни не мишаешь.

— Нет, вам надо, дядя, все-таки идти домой, к похоронам готовиться.

— Ты шо, бисова дивко, смеешься надо мною? Яки похороны?

Тетя Мотя остолбенела, остановилась посреди чайной и смотрела с каким-то страхом на Сказку.

— Ну как же, Сказка, вы же говорили, что у вас умерла Тамара, — напомнила она ему мягким убеждающим голосом, сомневаясь, не рехнулся ли он с горя.

— Ну Тамара, — согласился он. — Правильно. Так Тамара — цэ ж моя коняка, а нэ людына. Хоч вона була и лучше иной людыны.

— Так что ж ты, паразит проклятый, нам всем головы морочишь? — в голосе у тети Моти произошел какой-то качественный скачок, он настроился на обычную волну — крикливую, напористую, даже можно сказать, наглую. — Все сочувствуют ему, думают, что у него жена умерла, а у него, оказывается, кобыла сдохла! Горе у него… Давай, дядя, отсюда, уже, — тетя Мотя взглянула на часы, которые с ремешком врезались в ее руку, — уже три минуты перерыва прошло. Быстро, иди горюй в какое-нибудь другое место…

— Така ты дэбэла баба, а така дурна, — покачал головой Сказка, поднимаясь из-за стола. — Людей в Изюми он скилькы, а баб? Жинку можно найти другу, взять хоч тэбэ — без мужыка живешь. А Тамара була одна коняка в городи, остання. Я ее он куда водил до жениха — за хутор Веприцкий. Як бы жинка, хиба б я так плакав? Я б до тэбэ сразу сватив послав бы…

— Иди-иди-иди, женишок, — тетя Мотя уперлась обеими руками в Сказкину спину и выставила его за дверь.