Китовый ус

Сказка посмотрел на мир с крыльца тети Мотиного заведения, и ему он, несмотря на июльский жаркий полдень, показался каким-то тусклым, как при солнечном затмении. Базар уже заканчивался, люди расходились, и там, где утром было море голов, разноцветье одежд, сейчас стояла тишина, как бы выступили из земли, оголились длинные серые столы из мраморной крошки, на которых доторговывали свой товар прижимистые или невезучие бабы-базарницы. Сказку охватила тоска. «Возьму и куплю ведро вишен або яблок, выручу яку-нибудь молодыцю, хай йдэ до дому», — подумал он, и эта мысль приглушила тоску, придала бодрости.

На краю торговых рядов Сказка увидел своего старинного знакомого — впрочем, старинным знакомым тот был потому, что он, как и Сказка, был человек известный всему Изюму. Сказка не знал даже, как его зовут, кажется Георгием Парамоновичем. В каждый базарный день тот выносил продавать граммофон с огромной трубой, которую по нескольку раз в год перекрашивал в яркие цвета — изумрудный, фиолетовый, оранжевый, красный, покрывал серебрином и золотином. Он продавал его лет двадцать и за это время, наверно, забыл, что ходит на базар с целью обмена этого устройства на деньги и уже многие годы просто развлекал торговок народными песнями и романсами.

— Бог в помощь, — пожелал Сказка.

Георгий Парамонович складывал пластинки в коробку. Увидев Сказку, он оставил дело, поклонился и даже приподнял край соломенной шляпы:

— Благодарю вас.

Только теперь Сказка, впервые в жизни, внимательно посмотрел на него. Он был уже очень старым, лет семидесяти пяти от роду, одет был во все белое — белую старомодную рубаху, подпоясанную тоненьким ремешком, в белые брюки и на ногах были белые парусиновые туфли, которые когда-то, по моде, надлежало чистить зубным порошком или мелом. И голова у него была белая, и усы, и опрятная докторская бородка тоже вся белая.

— Можешь, Парамоныч, поставить яку-нибудь писню? — вошел с предложением Сказка.

— С превеликим удовольствием, пожалуйста, — засуетился старичок, завел пружину, попробовал пальцем иголку и плавно пустил пластинку.

«Ой ты, Галю, Галю молодая», — послышалось из трубы сквозь шум и шипенье.

Сказка поморщился, махнул рукой даже, выражая свое неудовольствие.

— Я понимаю вас, — Парамоныч остановил пластинку, покопался в коробке, вытащил другую, смахнул с нее пыль бархатной тряпочкой и молодо подмигнул слушателю: — Это вам понравится.

«Дывлюсь я на нэбо та й думку гадаю»… — запел граммофон, и Парамоныч, стараясь угодить Сказке, для улучшения звука повернул трубу в его сторону.

— Гарна писня, аж за печинку хвата, — отметил Сказка.

— Может, еще что-нибудь? — предложил Парамоныч. — Я слышал, у вас горе. Позвольте мне выразить вам свое глубокое соболезнование…

— Ууу, — зарычал Сказка. — Не надо мне ваших болезней…

— Но это общепринято, — пояснил Георгий Парамонович. — Люди ведь не всегда понимают чужое горе, особенно наше, стариковское.. И я в молодости, представьте себе, был черствым, неучастливым, бездумным и бесчувственным, если хотите. Я даже долгое время не видел разницы между чеховскими героями — Ионой Потаповым из рассказа «Тоска» и Ионычем. Я их путал! — В этом месте старичок назидательно поднял палец. — Вы, конечно, помните извозчика Иону, у которого в больнице умер сын и ему некому было рассказать о своем горе. А потом он рассказал о горе своей лошади…

— А шо, конякы — воны умни, — согласился Сказка. — От була у мэнэ Тамара — умнюща, шкура, царство ей небесное. Спускаемся мы з нэю з Кремянца — гора висока, Тамара дэржала-дэржала воза, а тоди бачэ, шо нэ выдержэ, та й сидэ до мэнэ в бричку, голову из хомута, оглобли в разни стороны, як пушкы. Та як помчалысь мы, господи, царыця небесна! От придумала, зараза!

Георгий Парамонович, представив себе эту картину, зашелся негромким, мелким, но до слез смехом. Он вытер глаза платочком и стал снимать трубу с граммофона.

— Парамоныч, а продай мэни свою бандуру, а? Буду тож ставить бабам гарни писни. Выйду, заведу, буду народ веселить. А?

— А как же я? — тихо спросил старик.

«А й правда», — Сказка, коря себя за нехорошее предложение, обдумывал, как бы сгладить свою вину. Георгий Парамонович, еще раз приподняв край шляпы, правда, на этот раз уже не с таким почтением, взял трубу под мышку, надел рюкзак и бодро, очень бодро зашагал к базарным воротам.

ГАСТРОЛИ ТЕТИ МОТИ

Итак, в связи с описанием изюмского базара уже упоминалась буфетчица тетя Мотя — необъятных размеров женщина, которая играла такую выдающуюся роль в базарном обществе, что заслуживала отдельного или, как говорят в разных присутственных местах, персонального разговора. Что ж, время для этого настало и даже сам момент созрел, тем более что тетя Мотя недавно умерла, хотя дело ее, ходят слухи, находится в довольно надежных руках и живет.