Китовый ус

Изюмский базар — это не только купля-продажа, деньги — товар — деньги. Это еще и то место, где можно других увидеть и себя показать. И поэтому, отправляясь на базар, все одеваются в лучшие свои одежды, — это такое место, где тебя весь город и район видит.

Есть у базара и свои герои. К примеру, буфетчица тетя Мотя, необъятных размеров женщина, играющая такую выдающуюся роль в здешнем обществе, что заслуживает отдельного разговора; или Клавка-базарница — должностное лицо, проверяющее наличие квитанций, дающих право на место и торговлю; или групповой герой с Первомайской, герой под общей фамилией Баглаенко; или знаменитый Гриша — личность, которая ходит всегда в дареных фуражках различных родов войск и обладает, по мнению лучшей половины базарного общества, даром ясновидения. Говорят, Гриша родился в какой-то московской аристократической семье, в революцию немного тронулся, попал в Изюм и десятки лет наводил на слабонервных его жительниц ужас своим умением предсказывать всевозможные несчастья. Он шествовал между рядами неторопливо и сосредоточенно, и многие молодицы с замиранием сердца ожидали, что вот он сейчас подойдет и задаст ей роковой вопрос: «А почему вы, женщина, здесь? Вам надо идти домой. Идите сейчас же. Идите!»

Гриша в такие моменты сердито топал ногой, его небритое, в белесых пучках щетины лицо багровело от негодования. Бедная жертва, не помня себя, мчалась домой и, по убеждению многих, обязательно находила дома кого-то умершим, убитым, утонувшим или — дом сгоревшим. Гриша обладал такой силой предвидения, что за день до освобождения города от немцев пришел в Песчанскую церковь в красном галстуке…

Так вот, в одно прекрасное утро Гриша шел между молочными и фруктовыми рядами и, сильно расстроенный чем-то, сосредоточенно бормотал. На голове у него глубоко сидела армейская фуражка, из-под нее выглядывало щуплое личико, обрамленное бесцветной щетиной. Хотя стояла жара, на Грише было старое ратиновое пальто с поднятым воротником и толстым, свисающим хлястиком. Гриша был уже старый, ступал шажками, опирался на палку, которая дрожала в неверной его руке.

Люди расступались перед этой несуразной фигурой, молодицы, которые побаивались провидца, прятались за спиной более смелых или старались уйти от него подальше — вдруг он остановится, обратит на нее внимание, спросит или посоветует такое, от чего обомрешь вся…

— Гриша, голубок, тебя никто не обидел? — спросила пожилая молочница в белом фартуке.

На нее зашикали соседки, зачем, мол, с ним связываться, пусть идет своей дорогой. Но храбрая и участливая молочница отмахнулась от них и повторила свой вопрос. Гриша остановился, взглянул на нее, словно решал, достойна ли она разговора. В глубоко спрятанных глазах под лакированным козырьком мелькнула какая-то мысль, и он попросил голосом безмерно уставшего человека, нисколько не унижаясь и в то же время уважая собеседницу:

— Не можете ли вы, женщина, дать мне стакан молока?

— Возьми, сердечный, пей на здоровье, — молочница налила из четверти молока и пол-литровую кружку и по дала Грише.

Он выпил, с достоинством наклонил голову и сказал:

— Спасибо вам, женщина.

— Может, еще? — молочница взяла в руки четверть с молоком.

— Спасибо, мне больше не надо.

— А кто же тебя сегодня обидел? — не унималась молочница.

— Меня никто не обижает. У меня нет врагов, — философски объяснил Гриша. — У Сказки горе… Я же говорил ему… У него Тамара преставилась. И у него горе, он пьет у тети Моти дурацкую водку, потому что у него нет больше Тамары, — он вновь расстроился и по шел дальше.

— Гриша, может, положишь в карман яблочко? — предложили ему из фруктового ряда.

— Зачем оно мне? Разве я нищий? Я не нищий! — с обидой сказал Гриша и, сердито топнув кирзовым сапогом, продолжил свой путь.

А в это время в чайной возле базара, известной больше как кафе «Цыганское солнце», или совсем просто — «У тети Моти», странным образом вел себя знаменитый изюмский керосинщик Сказка. Он заставил угловой стол у окна множеством кружек пива, поднимал одну за другой и в недоумении вертел головой, как бы прося совета и поддержки у товарищей по занятию и слева и справа.

— Мотько! Шо ты дала? Воно ж мэнэ нэ бэрэ, а у мэнэ горэ — Тамарка вмэрла. Дай жэ мэни залыты горэ! — требовал он и плакал крупными, под стать ему, слезами.

Они выбегали из его глаз, больших, поставленных немного наперекосяк, так, что левый смотрел в свою сторону, а правый, как и положено, — прямо и куда потребуется; слезы катились по задубевшим щекам и достигали запорожских усов, в данный момент в пивной пене, и смешивались с нею, если Сказка но успевал перехватить потоки на полпути, вытирая их, как малый ребенок, пятерней, которая в собранном виде и стиснутом состоянии превышала размеры пивной кружки.

— Та чи ты нэ чуешь мэнэ, бисова дивка? Шо ты дала? — голос Сказки от обиды и удивления был необычно тонким и звонким, как у подростка.