Клад

Выходит, Людмилчо, трухня в нем взаправду с гнильцою была. Вспоминали вчера, будто раз обманулась Гергана запинкой по женскому графику. На свечах нагадавши, что девкой засеяна, подстегнулась к волхатке проверить везенье на олове. Так и есть: по вещему блюдцу отлились две грудки и длинные, кисточкой, волосы. Чтобы ягодке пол поменять, трижды пила из речки в том месте, где ту разукрасила пальцами радуга. А когда в новый раз потекла, извиняться пред мужем заплакала: «Не суди меня строго, супружник! Зашаталась во мне плодоносная баба, поиззябла нутрями, заржавилась. Не смогла я тебя осчастливить дитенком. Иссякла! Коли на этой причине меня ты отсюда покинешь, с покорством бесшумным попранье пойму». Задохнулся секретами муж, точно раненый, взвыл, заметался во двор и опять ничего ей, хотя и в сумбурах, не высказал. Вместо поздних, повинных признаний взялся строже коситься на пасынков, примерять их прищурно в наследники. Хараланчо, который постарше, получался собой жидковат, для суровых задач ненадежен: то и дело хворал, даже будто бы всем вперекор нездоровился, надрывал себя кашлем припадочно и нелепо на всякое слово дерзил. Утомится хозяин не видеть его неотесанных выходок, хвать за шкирку и тащит мальца в кукурузы. В пасть початок до хрустов воткнет, на потылки рубаху напялит и лупцует его кнутовищем по ребрышкам. Тут меньшой подлетает и ну по врагу молотить! Кулачонки с две сливы, а ярости – с добрый пожар. От бессилия собственной клопости плачет, кусается, меж тягучих слюней обещает ругательно отчиму: подрасту и убью, мол, дождешься! С-под тебя мамку выньму и снова в сиротских раздольях вперед заживу. Хочешь дальше сопеть, Хараланчо не тронь. А иначе пеняй на свои разгильдяйства задирные. Чай, не всякую ночь сторожишь лупоглазо, ресниц от меня не смыкаешь. Кипятком, так и знай, обварю. В слепоту и мужскую ненужность суродую.

Гергане про стычки свои обоюдно молчали. Ее за совпадные годы разбойник единым побоем не тронул: уважал в ней покои и стати. Но порой, уморившись семейными счастьями, отбывал подышать. Иной раз доезжал до Загоры проведать сестру и сличить с Аспарухом племянника (самый младший Герганин юнец прозывался по-хански, напыщенно[27]).

Вот появится Вылко неслышно-невидимо, подкрадется согнуто к окну, постоит, наблюдая на цыпках, как пыхтит над кастрюлькой дебелая баба, на сестру за нее осерчает, затошнится от прожитых врозно скудельных годов, нараспашно войдет и узнает по оху всегдашний испуг. Потом разрешит подушить себя в дряблых, слоистых объятиях и сядет кормиться вкуснейшими, хитрыми яствами. Опоивши внезапного братца маврудным[28] вином, порывается Бенка расчухать, где живет он в богатых успехах да как жинку с детями его величать. Изнуряется, клуша вилявая, в льстивых любезностях, однако кудахчет насмарку: Вылко только ей песни навстречу орет и даже по вусмертной пьянке Герганы не выдаст. Славей – тот сверкает на дядьку заразными взглядами и подхалимски кивает, раздражая натужливым хохотом. «А ведь этот убьет! – убеждается Вылко, скоробившись. – Хоть за деньги, хоть без, чтоб себе в удовольствие. Может, кровь в нем по жилам струит пополамно родная, но для родства ни на чуть не пригодная. Лучше Паро в наследство пригреть. Что меня хуже всех ненавидит, то, конечно же, криво, чего уж. Да куда подеваешься, ежели оба другие еще плоховатее в качествах? Харалан-то жилец никакущий, сгинет раньше, чем до́лжно девицу сбрюхатит. А все ж постараться, покуда ходячий собой, не мешает. Коль свахляет чахотник дите, возьму под себя я внучка воспитаньем, а Славею обломится шиш. Нехай, живодерная морда, в себе изнывает и ядами мается!»

Племянник за ним как увяжется в проводы, так и после прощания тенью шныряет, по дорогам обратным его проживание выслеживает. Но и Вылко собой не лопух: вроде манит беспечной спиной и на бричке в похрапы кемарит, ни шуршаний не слышит, ни вздернутых воздухов, а тут изнезапу пальнет из-под мышки и крикнет в потемки: «Эй, голошат, по кустам-то за мной не гнездись. Аль я мало деньжат на конфорты твои порасщедрился? Отправляйся под боки к мамаше и выучи: как приду к вам, так есть я. А как за калитку я вышел, меня посредь вас уже не было. По-другому до дырок рассоримся».

Опасался Славея, покась прощелыгу впопад не убили: из корчмы потащили толпой на окраину и в пинки на снегу растворожили. Напоследки хлебало помяли телегой в бескостное месиво и, насколько возможно, пожгли. Поквитались загорцы с шалбером за уваленных в блуды расстроенных жен, и отсохло на том Живодарово шалое семя.

Открывали как будто по трупу горелому дело, но не нашли никого из хвастливых карателей: видать, в полицейских фуражках там тоже рогатых отростков хватало.