Клад

Бенка – та с горя совсем порехнулась, оттого и наделала фортелей. Ежедень по морозам седым кипятком поливала от снега могилку и садила на ней лоскуты от носий вместо алых, несбыточных роз. Ввечеру ж подходила к корчме, выжидала убийц и совалась ногтями им в общие лица. Отчебучила номер и хуже, когда увлеклась поминать вдруг угрозами братца, возбуждая стращаньем и тех прихиретников, что отмстителей мимо ловили: дескать, Вылко прознает, за правдой в Софию поедет, прикупит там ваше начальство и вас в козопасы разжалует, а кто из особо подлючих – этих он саморучно в расходы сроняет. Чикнет тонко по горлу и в речку столкнет бултыхаться сдыханием. Вот тогда, сволочье, и посмот- римся!

Чрез ее болтовню интересы к нему у властей и затеплились. Заезжали и к нам, в Дюстабан, чтоб врасплохи сельчан напрягать: кто таков да с кем дружбы водил? Как же так, столько лет не казался на родине? Непонятное это весьма происшествие. Ну-ка, дать неотложно его подноготную!

Наши им рассказали про турок, тюрьму и про клад. Наряду поделились разборчиво слухами: называли и Шумен с Несебром, и гибель непрочную в бурном, всклокоченном море, и настырность вдовелой гречанки, и ее залипухи-листовки, повсюдно укором распятые. А чего не умели по фактам додумать, тем своих лизитеров лишь вскользь ошарашили. О Гергане покуда ни сном и ни духом не ведали, ну а та ни хренашки про Бенку еще не нарюхала.

Сам-то Вылко подробнее был: раз в неделю на почту хромал за газетами. Наткнувшись на новость про гибель Славейчо, сморгнул, повторил по складам за читающим ногтем, обомлел, заблудился в ногах, кое-как вышел вон и присел на крыльцо покурить удивление. Не заметил, как выкурил день и к остылому камню штанами примерз. Воротился простужный домой и в постелях сознаньем померкнул. А чуть выпотел напрочь заразы, погрузился всецелым вниманьем в работы: как в заводке, копал, боронил, ковырялся в сарае и сеял. К маю, впрочем, устал, засмущался отринутым было стыдом и собрался по долгу участья в Загору, но уже в Казанлыке свернул, потому как опять на столбе повстречался с собой женихатым, только с новой, чреватой напастью припиской.

На короткую, рваную ночь заезжал повиниться к Гергане. «Ухожу от тебя с тяжким сердцем, – сказал. – Лиходеи меня безалаберно в розыск поставили. Будто я им при чем. Токмо я, вот те крест, нипричемный! Посему отрекаться не вздумай. Я для нас чего хошь потерплю, вот и ты не сдавайся паршивцам в наветы припужные. Как допросом пристанут, захлопнись от них и не слышь. Неуломной надеждой сквозь грусть ублажайся, за прошлые мысли зубами держись. От себя же клянусь наперед в моей стойкой прозрачности мужеской… Детвору в острый глаз стереги, да потачками сплошь не балуй. А еще шли в подкрепу мне жатные, лучшие вести. Адресок я, как местом навыкну, тебя надоумлю запиской. Вгорячах-то, Гергана, ты в спину меня не ругай! Обниматься неужто не сжалишься? Ну, тады прощевай! Удаляюсь изгоем на трудные годы в побеги».

Засим уничтожился в тусклые улицы и нацелился к западу, в Видин.

Для отвода назойливых глаз в батраки нанимался, голодранца занюшного корчил. А чтоб сходство со снимком стереть, бородой полгруди подметал и в косматость ударился. Всякий месяц, плюя на погоды, вымогал под себя выходной и катился с попутною бричкой до Врацы, где на почте разменивал с жинкой замятые тощие письма: три строки от себя – на строку от нее, дескать, живы-здоровы, авось не помрем. И ни разу не спросит: как сам там в невзгодах устроен? Не скажет: скучаю, до воев томлюсь и в подушку кручину кусаю. Хорошая в частностях баба, а стервозила кознями тоже! Таково их про нас задавачное свойство, Людмилчо: сколени́чишься – в грязи затопчут. Очень не любят, когда им гордиться собой не даем, а уж коли краснеть обрекаем, поголовно лютуют в свирепости. В общем, нервов ему намотала, дивачница! Из ехидных реваншей даже про дочкину свадьбу в письме не обмолвилась. А потом впечатляет, как обухом по лбу: «Сынка я лишилась. Вчерась погребли Харалана. На небесное царствие почести выдали». Посчитал тут супружник им возрасты и в душе аж приплюснулся, ёкнул, что старость у них на носу: коли верно лета загибал, так пойдет через год на шестой он десяток. Стало быть, Герка – и та под полтину наморщилась, а покойнику давеча стукнуло тридцать. Тады Аспаруху вот-вот двадцать семь нагуляется. Опозданье с женитьбой солидное! Значит, денег оставленных вышло им мало, не всяко на нужды хватило.