Клад

«Что ж теперича, зря уповала? – упрекает Гергана на выходе. – И в столицу его к докторам не свезешь?» – «Отчего же? С утра запряжемся. Ночь на отдых себе уделю, а по первому свету в Софию скандехаем». – «И на что поправлять его будут? Забесплатно лекарствами пичкать навалятся?» – «Что́ привез на груди, всё угодно отдам молодцу́ в оживление. Вот, Гергана, смотри!» И достал погреметь кошелек. Та вещичку придирчивым взглядом подвесила, сопоставила с тем, что уже на хворобу истратила, задрожала, сломалась старушно в спине и в рыданьях зашлась, безутешная. Что ж за изверг такой, коль скупится отвадить кончину ее расчудесного сына? И на что ему деньги несметные, ежели, в землю зарыты, погниют врозь подмоги прижизненной? А может, меня он неловким богатством стесняется? Вдруг, как выедут раненько за́ город, в придорожном ветлянике нужная пригоршня сыщется? Ведь по первому зову сюда он заботой примчал. Выходит, не все в нем упадок и гнусь…

Но проверить Гергана того не успела: вкоченел Аспарух до заранка, отмучился.

Едва схоронили, иссякли друг к дружке словами. Корячатся ль рядом работой, на поле пупы надрывают, жуют за столами еду, на постели теснятся, глазами бессонницу шарят – все молчком да молчком, будто вовсе несносные, чуждые люди. «Жалко, снова его не шукают, подзабыли об нем полицейские пентюхи, – размышляет Гергана в тоскливостях. – Хоть куда бы слинял он от ихних облав, мне бояться и то веселей. Выносить самого́ повседневием – муторней. Окромя своей Вылки средь нас никого и не видит. Привязался к ней так, точно кровью родной. А к Митошке, напротив, пристрастьем невзрачен: ту и в праздник вниманьем не сбалует. Сунет ей леденец, по косынке ладонью мазнет да и больше урывком не вспомнит. Эх, ребят моих около нет! Я без них ни себя, ни его в глубину не проникну прозрением. Вроде даже когда-то любила, а за что – раскопать корешки не сподоблюся…»

Иногда от нее уезжал, но куда – не взаправду рассказывал. Похоже, бесшумно сундук навещал. А уже перед Первой Балканской войной[31] растерялся на лето и после вернулся к Гергане с бумагой. «Так что вот, – говорит, – обеспечил я внучке приданое. Дом, где мимо меня вы с сестрою знакомились, впредь записанный в пользы на Вылку». – «Ужели и Бенка на это привержена?» – «Ей, Гергана, оно хоть бы хны». – «Неужто почила?» – «Свечою сотлевшей затухнула». – «Тебя-то наверно признала?» – «Два разочка всего: в момент, как с барахты явился, да почти разглядела, когда напряглась помиранием». – «Отошла-то давно?» – «Прошлый месяц еще». – «Что ж ты столько в Загоре торчал?» – «Поправлял кое-как запустение». – «Жить-то с нами оттуда останешься?» – «С вами буду, как раньше, ага. Понеже загорский домишко не мой и не твой, токмо Вылкин и есть. Скреплено документом вот энтим». – «Ей сейчас нам про то ошарашивать?» – «Погодим жениха. Коли справный войдет, огорошим на свадьбу дарением».

А девчонке, Людмилчо, покась восемь лет! Значит, ждать им и ждать жениховств до преклонного в поясы возраста. Ничего, что Гергане на это нелепо – Вылко плевать с колокольни. Не готов он испортить себе удовольствия. Наблюдать, как растет его внучка сиротная, без надзоров отца достигается даже сподручней: для нее он за оба заглавных мужчины персона налично-единая. Интересно запуталась жизнь! Не было ро́ждено сына, зато приключились два пасынка, не досталось в наследницы дщери, глядь, напоследки она озарила – и мала́я дочурка, и самосветлая внученька.

А потом наступает война. Точнее, три кряду войны, ни в одну из которых его под ружье не возьмут: староват да походкой кандыбист. Вылко, однако ж, в стенах не сидит, подряжается в тыльные службы снабженцем. Очень торопится справить на армии срочные выгоды и, наторевши на взятках, поставляет забойное мясо не только на фронт, но и около. По всему, на знакомствах на шуменских крутит, ерзун, махинации…

Покамест войска побеждают, сходит мошенство похитчикам с рук. Кровь нестрашно пролив, молодая держава, в отместку за прежние рабства, под худое крыло прибирает с востока уклюжий отрез Македонии, приобщает к нему на югах сочный шмат побережья Эгейского и развлекается зычно постройкой Великого царства, так что до мелких покраж ей с протяжных просторов слетать недосуг.

Длится это, однако, недолго: не успевши с вальяжностью свыкнуться, прямодушная родина наша падает жертвой чужих вероломностей… Верно, Людмилчо, ты в грустях иронишься: со своих ненаедных обжорств облажалась из спесей гонорных в ничтожности! Точней твоего катаклизьму не выскажешь. По итогам Балканской Второй[32] в голытьбу обмишулилась и за месяц лишилась всего, о чем щекотались болгары веками. Обшустрили нас наши союзнички, поглодали границы до внутренних косточек, обчекрыжили налысо ратные гордости.