Клад

Глубоко не вошли и увидели: кровь по травке накропана, дальше обильными брызгами к ямке пятнеет, ну а в ямке той – красная клякса и шерсть. Рядом плещется речка, качает волной Следопыткину рваную голову. Закричала девчонка, в мурашках костит Панайота: «Ты почто меня в ужасы выдернул? Я ж с младенства кровей не терплю! От своих неуклюжих царапин изнанкой сорю, здесь же вон что закланьем наделалось!» – «Несуразный какой-то лесок, – тычет дулом в разъятую шерсть Арнаут. – До прогалин волками кишит, что овчарня кусачими блохами. И чего в этой роще дурында завра́лась плутанием? Али томилась несносно любовями?» – «В прошлый месяц клыки поменяла, – объясняет ему Панайот, сам внимательно шкуру валяет, к ней в заплетку тяжелыми думами строится. – В ражи, правда, еще не входила. И потом, Чуй на что? Не скажу, чтобы в пылкости снюхались, но и тоже – отвратов по их обоюдностям не было». – «Непонятная, стало быть, каверза. Что́ ей здесь-то в свербеж примерещилось, а?» – «Что-то, значится, суку в деревьях прельстило. По принюшным следам выполняла намедни задание, ну и, видно, по энтому делу покончилась». – «Ты про что это, дядя, загвоздки втыкаешь? – разогнулась от тошностей Вылка. – И какое такое ей было задание?» – «Да морока не так чтобы сложная: исподтиха волчар по хвостам тормошить. Оплошала наивка, в себе сохраниться не справилась». – «И на что тебе волки сдались? – изумляется в рост Арнаут, покась Панайот остается осваивать шкуру на корточках. – Аль мехами разжиться прикидывал?» – «Что-то вроде того, – наклоняется пристальней тот. – Токмо волк повстречался нам дюже матерый. Погляди, как задрал. Будто срезал башку ей мясницким ножом». – «Может, то и не волк был, а подлинный гад человечий? И по тулову вон как начертано, все одно жилорезом в линейку писал». – «Иль по памяти прочной, бывалошной». – «Это что же здесь, дяденьки, с нами негоже содеялось? – сокрушается всхлипами Вылка. – Как нам можно такое свободно обмысливать! Сам сказал же, что волк, а теперича ранишь меня недайбожным намеком. Побегу я отсель. Не до белок совсем мне оно». Панайот к ней мелькнулся рукой, за споткнувшийся шаг укротил, на помятую травку сронял и за юбку в резоны притягивает: «Погоди. Лучше вместе пойдем. Вместе – оно по угрозным лесам безопасней, племяша, покойнее… Подсоби-ка ей встать, Арнаут». Тот ее приподнял, намотал на кулак белокурые косы и вздыхает девице на ухо сочувствием: «Ты до срока за деда не бойсь. Сперва мы вопросом его угостим, а решение примем потом, по его неповинным признаниям».

Ошибался солдат, предвкушал, что до клада рукой уж подать: Вылко шкурой собачьей прижать да личину сорвать – вот и всё покутить им сейчас представление…

Обстругали сосновую ветку, из речки башку насадили, в лопухи замотали и стёжками в город направились. Как добрались во двор, видят, бабы шеренгой стоят. «Вы чего это смотры затеяли? И об чем ваши глупые слезы наляпаны?» – «Нас из дома в уколы прогнал, – отвечает Каунка застылым лицом. – Сам с детьми запечатался в горнице. Те повязанно пляшут, а он им топочет и песни орет. Только что перестал – пять минуток не ста́яло. Может, задрыхнул с питейных надсад?» – «А какое при нем против нас заготовлено подло оружие?» – «Дак ведь нож… и огонь, – запинается плачем Бодурка. – То есть факелы два… и топор… К ним второе ружье и ножи… Да бессчетные намертво путы… Всех детишек в нанизку связал, супостат… Так пред ним в червяка и затиснуты».

Пошатнулся тоской Панайот, накренился навальной усталостью, взяв в опоры жену, за грудки донимает Бодурку в дыхание черное: «Повтори-ка, раззява, с исходных причин: кавардак ваш с чего сбезобразился?» – «А с того, что стрехнулся без вас вдребадан! В полчаса нашу жизнь кувырнул. Среди баб да ребят водерень распоясался! Вышел из дому пьян и подсел приставать лаской к Чую. Тот не сразу, но за руку тяпнул… Перед тем изрычался слюной, застеклился мандражно зрачками, токмо этот нарочно не видел, будто сам на укусы подзуживал. Пес потом отбежал и к ограде прибился виной, этот – шмыгом в карман и на Чуя сверкнул… Глядь, а тот уже к доскам прикнопился. Побарахтался малость, покуда утробу не выдохнул, и зависнул на стали вонзительной. – Зарыдала и пальцем ссылается: – Вон где он из себя скособочился».

Панайот желваками шурует, роговеет простуженным взглядом и потеет в ладонях бренчащим ружьем. Арнаут заругался по мамке и Вылку в лопатки пихает: «Пошли». – «Отлупись от нее!» – заступает дорогу Каунка. «Отчего ж нам любимку его не включить на съедение? Аль старша́я, Митошка, не в склад на убой арестована?» – «Не пущу, чтобы двух повредил, – и косички ее с кулака отдирает. – Ты боец или шваль забубенная? Вот в атаку по нем и иди, детвору отвоевывай». Тут им голос из дома: «Эй, пуподышка, ежели к нам, разувайся до нагости. Заноси в дом поджилки, другого и даром не надобно».