Клад

Токмо солнце кромешность продернуло, чуть лучами угодную мглу растопило, как мы ахнули разом и обмерли. Зачесалось у каждого удостовериться. К полседьмому утра запрудили собой пострадальцы все улицы и потянулись шнырять по соседским укромностям, изловчаясь побегливым глазом их ущербы сверять со своими уронами. Постепенно заметили мы удивительность: петухи по заре голосить не сподобились, а взамен кукареков курлыкали, будто досужие голуби, и содержались торчком по насестам без охотки к загонным хождениям. Неотложно с диковиной этой уродилась другая: заселилась летучесть не в птицу, а в расу кошачью. Точно бестии лютые, кошки метались по вздыбленным кронам, визжали на ветер, потом обдирались в шипенье и точили когтями кору по стволам, присыпая древесным хлопьем исподнизу ползучие к нам неприятности. Про собак ничего рассказать не могу, потому как не вспомню вчера ни единой успешной собаки. Не иначе, попрятались тоже. Взять хотя бы Проглота, дворнягу мою: к будке шкурой прилип и рычаньем меня изнутрей упреждал, сторониться себя уговаривал. Мол, не суйся ко мне, я зловонством отравленный. Обожди ты, покуда свою озверелость в безвредство поправлю, не то безотчетным покусом командирство твое изувечу.

Вот такие, Людмилчо, дела чародейные в нашем месте отшибном варганились!.. Как показанье мое ни верти, а вело себя утро неграмотно: всюду нестрой да бедламство.

Ну и вот. С рассвета и часу вполне не прошло, а уж картина для нас приоткрылась пейзажами и опровергла в смятение умы до безумия: от начала до края село Дюстабан погрязло по самые уши в дерьме!

В этом моменте, Людмилчо, укажу аргументом на охватившую нас невменяемость: огорошив вторженьем внезапным, сочетало невзгодье селян воедино – что ненавистников, с детства завзятых, что испокон охладевших друг к дружке любовников. Посплотился народец и стал вунисоном в затылках поскребывать. Бабы тоже стабунились, завыли гурьбою беду, а когда вошли в раж, нахлестали своих мужичков раздобыть поскорей исправление жизни. Та́к вот, толкучей артелью, нас понесло к Трендафилу.

Восемь еще не пробило, а корчмарь уж тер стойку и караулил поживу. Мы ему помешать второпях не настроились: сперва по стакашку закинули и самодельным раздумьем себя пожалели, потом погалдели, для форсу позлились и повторили по кругу питейные выборы. Засим приступили к порядковым действиям: для начала сослали в Асенки гонца, наказав Детелинчо, Заимову сыну, доставить авралом в село говновоза Флорина Григорова, гражданина оседлости тамошней. Закупили под эту задачу ментовку[11] в неровную складчину. Больше всех, ибо кмет[12], отстегнул Мирослав Воденичев. Остальные сдавили на стойку кто лев, кто стотинки. Я ж ни гроша от себя не набавил. Обусловил решение жадное логикой:

– Все равно что наперстком болото сушить. Там поклажи на сотню цистерн, а у этого хрена Григорова – хоботастая бочка одна, да и та будет ведер на двести, не более.

– И чего же нам делать в таких обстоятельствах? Лопатой самим ковырять необузданно?

– Самим – не самим, – говорю, – а решателя бы поискать нам нелишне.

– И кого ж это, дедка Запрян?

– Кабы знал, – усмехаюсь, – блокаду с двора своего устремил бы давно в истребление.

– Тьфу ты, старый чурбан!

Раскурился я пряной цигаркой и внушительней дымом завесился. Как обжился в тумане прищуром, подморгнул Трендафилу на действие. Снова по кругу бутылку пустили, взбодрились и даже маленько сознаньем нахохлились, а кмет Воденичев на стуле поерзал и неуклюжится мимо застенчивым зрением:

– Может, в город сгонять заместителя? Эй, Стоянчо, поедешь? Туда да назад – два часа. Обернешься быстрее, чем пена в бокале прокиснет.

А Стоянчо, не будь дураком, стопки три уж успел хлобыстнуть.

– Не имею возможного права. Коли б раньше меня озаботил, я б спиртного не кушал. А так – полицаи меня за рулем не поймут, изобидятся. Может, себя на признание выставишь?

Воденичев, лицом вперекоску, ему отвечает:

– Не словчить мне, коллега Стоянов. Как я к ним нарисуюсь с проблемой такой? Я и фраз подходящих в себе языком не нащупаю, чтоб не выглянуть после посмешищем.

Оторва ему предъявляет похлопом сочувствие:

– Твоя правда, начальник. Дюже неслыханный наш неуспех, оттого и весьма унизительный. Добро бы, к примеру, трубу прорвало. Дак ведь нету у нас ни трубы, ни системы приемки говна, а одни лишь сортиры на задних дворах, позабытые модой дристалища.

Остальные созвучно угукнули. Потом Ицо Беспалый к печали уныние пристегивает:

– А жесточе всего, – выступает вперед животом и за помочи нервами дергает, – что вину на другого не свалишь: что́ в очко наложил, то и выплыло. Как возможно такое в ученой теории? Между прочим, Закарий, к тебе обращаемся. Разъясни нам напавшие сложности с точки зренья научных анализов. Или ты не учитель с дипломом казенной печатности?

Закарий Станишев очками вспотел, губошлепство жует. Смежно Додю Величков сидел, подкрепил ему мысль подзатыльником. Тут понесло книгочея: