Клад

– Полагаю, проблемы у нас чрезвычайного свойства. Может статься, из недр дефеката вопиют хилософские каверзы, ибо с общих физических принципов вероятие таких деградаций мало до ничтожности.

Не понравились публике выводы. Бай Пешо Бакларов взмахнул костылем и пеняет под нос им Закарию:

– Как же это мало до ничтожности, коли нас же в ничтожности вывело? И с чего это вдруг забурлило из ям выгребных неуемной какашестью, а с погоста, к примеру, ни разу мертвячное тело не выперло? Что-то, братцы, наводит меня на прискорбные вдрызг подозрения. Никак злопыхатель завелся у нас в Дюстабане. Да такой, что еще наторелость имеет в идеях взрывчатки и химии…

Не успел досказать, как заика Авксений Турушев опупел на него пучеглазием и восторженно так осеняется:

– Ультразвуком взрывал нужники нам! – а дальше загыкал.

– Гаденыш, – закончил его обзывание Груйчо Папазов. Потом оглядел мужиков и вопросом прошил до поджилок: – Только кто здесь такой даровитый к преступным способностям? С той поры, как Манола-Занозу порезали, а Недялко в острог упекли на пожизненность, нам крамолой куражиться не с чего. Подлецов-то с лихвой наплодилось, да вот чтобы еще и профессоры – незнакомая слишком история. Не стыкуются тютельки эти с реальностью.

Понурил собрание Груйчо. Захандрили сельчане, а как сокрушеньем наохались, позвали бутылку на выручку. Захитрились меня обойти стороной, но корчмарь засопел неповадностью и прицокнул на рожи нахальные: дескать, совесть имейте, на Запряне скупиться не смей! У него за плечами лет больше забылось, чем у вас впереди не запомнится.

Как налили, я сразу рюмашку дном к стойке прижал, обнимаю любовно ей талию, близоруко глазами оттуда лакаю, а устам пересохлым лизнуть не даю: экономлю. Слышу, посуда за мной дребезжит потрясением. Оглянулся – то поп наш Евтим перхоту прогоняет из горла, к проповедности речи готовится.

– Ежели паства не против, освещу вам опасности спудные. По всему наблюдаю в скандальном событии вероломные козни треклятого дьявола. Отчего бы иначе терпели изъяны и протори люди не токмо поганые, но и безгрешные тож?..

Отследил нашу мнительность пристально, в победительный грохот откашлялся, эхом грозным от стен насладился и бровями узорно нахмурился. Потом продолжает баском назидание:

– Коли будем мы верой устойчивы и предъявим увертливым бесам незыблемость, одолеем напасть сообща Божьей милостью. Посему предложенье советую: зачинать расчищенье не с одноличных угодий, а с сокровенной крестом православным обители. Не прибравши хоромы Господни, как извести́ со дворов наших скверну раздольную? Сплотимся же, други, во имя Христа и земного приюта Его!.. Соскоблим бескорыстьем заразу с наделов церковных и около. Ибо так оно до́лжно. Аминь.

Вдохновились мы речью не шибко. Заместо приятия сердечного бормотанием мрачным окрысились: кому же охота, пусть даже за веру, в отхожестях чуждых горбатиться, да еще поперед своих собственных, в которых копаться и то никому неохота?

Повздыхал-повздыхал поп Евтим да и плюнул:

– А подай-ка нам всем, Трендафил, по стопарику. Оторви от души и от прибыли. Разве гоже из общей беды получать в черный час неудобную выгоду?

Пожеланье народ поддержал с оголтелостью. Да только куда там! Корчмарь кулачищи протер полотенцем и отпором Евтиму дерзит аккурат в хладнокровие:

– Не могу я идти против совести, батюшка. Эдак сам же меня епитимьей замучаешь. Лучше останусь служить на питейных позициях. Корчма – та же церковь, только обряд причащения другой.

Поп Евтим покраснел и ухмылкой ехидной смутьяна стращать надрывается:

– Это что ты такое городишь? Как взбрело тебе в лысину перед рясой моей богохульничать? Растолкуй нам, хапужник, с каких колобродств ты удумал паясничать?

Трендафил пожимает могутным плечом и громадиной тулова бычится, за насилием скрытным лезет лапой под стойку, гундосит медлительно:

– Разъяснение… мое… незатейное, – говорит, а сам там шныряет невидимо. Как нащупал тесак, удоволенно выдохнул и представляет попу рассуждение: – Люди в храмы заходят почто? Поделиться бездольем и скудными радостями. Точно так и в корчму. Ты, Евтимчо, их лечишь бальзамом псалмов и кадилом, ну а я – божьей искрой, в сосуд уколдованной, да еще прилагаю довеском свое заспасибное долготерпение. От тебя ждет народ утешительства, а когда не находит в достатке, добирает его через рюмки в моем заведении. К тебе и ко мне преподносят товаром свои упования, только в придачу к мечтаниям светлым сюда волокут и скабрезные речи, и злобу звериную. Опьяняются ею – и сразу в корчму, чтобы пьянством ее облапошить. Неужто же эти размены не стоят разменной монеты? Стоят, конечно! Ну а я с тех разменов на скромную сдачу живу. Так с чего бы мне, отче, поощрять в человечестве алчности? И какого рожна растлевать дармовщиной моленников? Буде так поступлю, уподоблюсь я ханжеством прихвостню дьявола, нет? Сдается мне, взбалмошным кличем своим ты проверить решился мое благочестие. По-другому издевки твои понимать не рискую.

Законфузился поп, завозился клешней по столу и бубнит: