Клад

— Вот именно. Кто кого!

Моргунов хорошо представлял себе, что значит «кто кого». Но тогда понятно было, кто и кого. А теперь кого? Вот этот бородач этого очкарика? За то, что того с месяца в ванне не закалили?

— А если простудится?

Бородатый пояснил. Правда, он сначала оглянулся и понизил голос, чтобы мать ребенка не услышала.

— А как раньше? Рожает баба десять, пятеро остаются. Но живут, как Каганович. Если нужно, и Христа Спасителя в порошок!

Отставший от жизни директор понял, что столь убежденного оппонента ему не одолеть.

— Я, собственно, квартирой ошибся.

— А вам кого?

— Лаврентьева я ищу, Владимира Сергеевича.

— Дарья! Выдай информацию.

И отошел сразу, наверное, не желая участвовать в передаче негативной информации.

Дарьей оказалась та самая молодая женщина, что открывала дверь Моргунову. Она успела накинуть короткий халатик, но мокрую шапочку еще не сняла.

— Вы разве не знаете? Он умер.

Михаил Васильевич растерялся.

— Как же так… Он же молодой… — пробормотал Моргунов, начисто забыв, что Лаврентьев был старше его, хотя, конечно, и помоложе Кагановича. — Как же это? Когда?

— Давно. Несколько лет. Не помню точно. А вы кто?

«Разве расскажешь!»

— Встречались мы… Во время войны. Моргунов моя фамилия. Вы тут живете?

— Я жена его племянника. Но мужа нет сейчас. Он в Афганистане.

— Извините, до свиданья. Не знал я, не знал…

Он повернулся и шагнул неловко, стараясь обойти лужицу на полу. На этот раз никто не засмеялся. Его ухода ждали молча, то ли сочувствовали, то ли излияний ненужных опасались.

— Моргунов! — проговорила вдруг Дарья вслед Михаилу Васильевичу. — Погодите!

Тот остановился.

Дарья стянула с головы шапочку и тряхнула светлыми волосами, будто это движение могло помочь ей вспомнить что-то неясно промелькнувшее в памяти.

— Постойте. Мне ваша фамилия знакома. Сейчас вспомню. Моргунов. Моргунов… Вспомнила! Андрей! Дай стул.

Очкарик притащил из кухни белый табурет.

— Точно! — порадовалась своей памяти Дарья. — Он вам письмо оставил. Когда мы поженились, я в его бумагах видела. Кажется, на антресоли.

Вскочив на табурет, она приподнялась на цыпочках и вытащила пыльную папку.

— Здесь!

Дарья дернула шнурки, распахнула папку, и там прямо сверху Моргунов увидел конверт со своей фамилией, именем, отчеством и адресом.

— Вам? — спросила Дарья. — Вот видите! Здорово получилось?

Михаил Васильевич так не считал; по его мнению, письмо с адресом должны были в ящик опустить, а не засовывать на антресоль, и хотел было уже сказать об этом с досадой, но увидел, что конверт распечатан и пуст.

— Где же письмо?

— Не знаю, — пожала плечами Дарья. — Мы не вынимали. Ох! Посмотрите, он же не заклеен. Значит, нету письма. Видите? Потому и не послали.

В самом деле, заметно было, что конверт не запечатывался, был только подготовлен, чтобы вложить письмо.

Дарья смотрела с сочувствием.

— Послушайте! А может, оно в бумагах? Возьмите их, а? Тут о войне разное. Вам, наверно, интересно будет…

Так нежданно-негаданно попали в руки Моргунова бумаги Лаврентьева, и теперь следовало пояснить Пашкову, кто же был этот человек и что в его записях может оказаться полезным для Александра Дмитриевича. Правда, предстояло в этом объяснении кое в чем повиниться, но Михаил Васильевич преодолел колебания. «Лучше поздно, чем никогда», — подумал он, испытывая, однако, некоторую неловкость.

— Ты, Саша, помнишь, когда твою картину снимали, был здесь в городе с нами недолго один человек, приезжий… Такой не по годам моложавый… Он тут вроде бы случайно оказался твоему режиссеру соседом по номеру в гостинице и как-то с вами в ресторане обедал, когда ты меня привел. Помнишь?

Саша помнил, помнил и то, что режиссер этого человека ценил как германиста, но тот быстро исчез, уехал, и больше никогда Саша о нем не слышал.

— Да, внешне я представляю его, но не больше, даже фамилии не помню.

— Фамилия его была Лаврентьев. Он умер.

— Умер?

— Да.

— Разве вы его знали? Вы же его в ресторане впервые увидели!

— Не совсем так. Меня с ним, Саша, можно сказать, жизнь три раза сводила. Первый раз в войну, потом вот на съемках и еще после смерти его.

— Когда? После?..

— Да-да, представь, можно и так сказать.

И Моргунов, поднявшись, подошел к книжному шкафу, отпер дверцу, найдя на колечке с брелоком нужный маленький ключик, и достал папку с бумагами.

— Вот это третья наша встреча. Печальная. Папку эту мне племянница его передала. Тут записки некоторые, мысли, размышления… Тебе как пишущему человеку это любопытно будет, я думаю, как и чем человек на войне жил. Есть тут и по твоему вопросу, хотя немного.

Саша еще не понимал.

— Да кто ж он был, этот Лаврентьев?

Моргунов покачал головой.

— Был он самый для вас тогда необходимый человек и в то же время бесполезный.

— Что за загадки, Михаил Васильевич?

— Есть и отгадка. Необходимый, потому что он именно и работал в здешнем гестапо.

Обухом по голове — вот чувство, которое испытал Пашков, услыхав эти слова. Живой герой и участник сидел с ним за одним столом, слушал их дилетантские споры, усмехался наивности, незнанию и самоуверенности и прихлебывал боржоми из бокала!

— Ну а режиссер? Он как же?