Клад

Саша протянул руку туда, где низину метрах в трехстах от моста пересекал пунктир каменных опор — быков, возвышающихся над водой глыбами замшелого гранита. Старый, дореволюционной еще постройки мост вначале был на скорую руку восстановлен нашими военнопленными, но потом, при отступлении, немцы его опять взорвали, на этот раз капитально, так что после войны решено было строить новый, выше по течению, а у старых опор Захар, уже не обходчик, поставил на пепелище дом, где и дожил свой век. Большие здания подступали к нему с горы, а на противоположной стороне реки разрослись коллективные сады.

— Тут недалеко, под горку. Тропкой.

Вниз он пошел первым. Дарья следом.

— Да тут и шею сломать можно. Погодите, я за вас держаться буду.

— Не бойтесь, мы уже пришли.

Полудеревенский дом, колодец с поржавевшей цепью, старые деревья во дворе — все ей страшно понравилось.

— Шикарно! Дом предков. Гасиенда. А главное, в городе — и не в городе. Смотрите, река рядом, и никого. Слушайте, да ведь здесь без купальника купаться можно.

Александр Дмитриевич огляделся. Действительно, поблизости людей не было. Только на другом берегу возились досужие садоводы.

— Эти не в счет! Дальше забора не видят, — решила Дарья. — Слушайте, я немедленно бегу купаться.

В шкафу в доме нашлось чистое полотенце. Дарья подхватила его и побежала на берег. Александр Дмитриевич присел на старую Захарову койку. Хотел подойти к окну, посмотреть, как купается Дарья, но сдержал себя — сиди, старый дурак! Сдержал не по деликатности, а из опасения, что она заметит его в окне и снова посмеется. Нет уж, хватит.

Он обвел взглядом пустую комнату. Все было, как при Захаре, только картину со стены убрали. Один гвоздь торчал. «Фрося-скромница небось в сарай вынесла», — подумал Пашков.

Вернулась Дарья, неся в одной руке одежду, другой придерживала полотенце, перекинутое через плечо. Больше ничего на ней не было.

— Кажется, я вас опять шокирую?

— Я выйду, одевайтесь.

— Ну зачем? Вы что, голую бабу не видели?

И расхохоталась.

— Помните анекдот? Я сама не помню, отец часто вспоминал. Это еще когда мы арабам помогали. Вот и возник где-то наш советник в бурнусе, а израильский солдат на него пялится. А наш ему: «Ну, чего уставился? Чи ты живого араба не бачив?» Дурацкий анекдот. И ты не бачив?

— Бачив.

— Зачем же уходить?

Александр Дмитриевич все-таки поднялся.

Дарья бросила одежду на стул, подошла к нему.

— Считаешь себя стареньким?

Вторично она говорила ему «ты».

— Я такой и есть.

— А я волшебница, золотая рыбка. Подплыла к нему рыбка и спросила: «Чего тебе надобно, старче?»

Все еще придерживая полотенце, она положила свободную руку ему на плечо.

— Слушай! Я однажды такую кассету видела… Он негр двухметровый, а она блондиночка вроде меня. И раздевает его сверху вниз. Сначала на рубашке пуговицы расстегивает, а потом дальше, а потом на колени перед ним стала. А у него живот такой лиловый, мышцами играет от предвкушения…

Несмотря на меланхолический характер, у Александра Дмитриевича было развито чувство юмора, и он живо представил собственный животик, отнюдь не играющий мускулатурой, и, несмотря на необычность момента, засмеялся.

— Ну что хихикаешь?

— Сравнил себя с негром.

— А ты не сравнивай. Что мы себя вечно сравниваем? То с Америкой, то с Японией. Чем мы хуже их? Вечно хнычем.

От неожиданного у Дарьи проявления патриотизма Саше стало еще смешнее, но она уже расстегивала верхние пуговицы его рубашки.

— Ты, Дарья, чокнутая.

Она протянула другую руку, отпустив полотенце, и оно скользнуло вниз на пол между ними.

— Не бойся… Я на колени не встану. Пойдем в кровать.

Саша отступил на шаг.

— Ну посмотри на меня, посмотри! — Она взметнула руки, приподняв грудь. — Я же красивая. Меня художники умоляли позировать.

Конечно, она была красивой, как не может не быть красивой молодая, хорошо сложенная женщина.

— Ну что же ты? Или тебе женщины каждый день себя предлагают?

«Кажется, я идиотом выгляжу. Престарелый Иосиф…»

И шагнул к ней, стараясь подавить сомнения.

Тело у нее было после купания еще влажное, но очень горячее, билось сердце, и в такт вздрагивала жилка на шее. Он прижался губами к этой жилке.

— Сумасшедшая.

— Нет… нет… нет… Разве тебе плохо?

— Нет… А тебе?

— И мне… и мне…

— Вот видишь, а ты боялся, — сказала она, уже сидя на койке. — Дай мне расческу. Там, на столе, и косметичку.

Она прикрылась полотенцем и стала рассматривать себя в зеркальце.

— Ну-ка, зеркальце, не лги! Кто прекрасней всех на свете?

Он смотрел на нее и улыбался.

— Ты, конечно!

«Как все глупо, но… хорошо».

— Зачем я тебе понадобился?

— Не знаю, — ответила она весело. — Вода, солнце, лето. Разобрало. А тут ты.

— На безрыбье…

— Слушай! Ну сколько можно? Тебе ведь повезло. Я даже не требую, чтобы ты мне хоть несколько слов сказал по-человечески. Знаешь поговорку: «Положил руку на грудь, так скажи хоть что-нибудь!» А не мямли жалкие слова. Ты что, мазохист? Жан-Жак Руссо? Тебя пороть нужно?

— Ну, не думаю…

— И что вы, мужики, за люди? Или наглые, нахрапом лезете, когда не нужны, или трусливые. Вообще без пузырька с вами беда. А с пузырьком еще хуже…