Кладезь безумия

– Мам, привет, – я все еще продолжал улыбаться.

– Сынок, ты? – эта радость и суета ощущалась даже в трубке. – Как ты там? Я так рада, что ты позвонил.

– И я рад, мама, – ответил я. – И я в полном порядке. Как там Россия? Как там Златоглавая?

– Да, нормально, куда она денется, – ответил дорогой моему сердцу голос. – Ты там как? Квартиру еще не спалил? Печку выключаешь? Стиралку еще на соседей не разлил?

– Да ну, тут поинтереснее дела, – сказал я, глядя на телефонный аппарат. – Я тут с девушкой познакомился…

– Так-так-так, а ну выкладывай, – перебила мама. – Ты что меня там, бабушкой решил заделать? Рассказывай лучше сейчас!

Мне пришло в голову, что мама могла быть и права. О, нет!

– Нет, – ответил я. – Просто я ее люблю, и она меня любит, но считает, что я ее предал. Вот так вот получается. Мне больно, мам.

– А ты действительно предал? – спросила мать Художника.

– Ну, можно сказать и так. Жизнь одна, мам. Всего одна, хоть я и знаю, что это не так.

– Женечка, если она тебя любит, то она должна тебя любить, вот и все. Если бы я бросала твоего отца каждый раз, как мне казалось, будто он хитрит – мне бы то и дело пришлось мотаться туда-сюда – от него и к нему, к нему и от него. Так что выбрось из головы и приди к ней…

– Мам, а что за лошадь я нарисовал? – этот вопрос мама явно не ожидала, и в трубке повисла пауза. Она забилась в телефонный провод, и вычистить ее оттуда можно было только если найти подходящие слова.

– Не трать деньги, сынок, – наконец раздался голос. – Если хочешь, я…

– Мама, расскажи мне про лошадь. – я не собирался уступать. – Просто расскажи, и все. Пожалуйста. Я прошу тебя.

– Это было какое-то безумие, – мама все еще колебалась, говорить ли мне, но уже говорила. – Я забирала тебя из садика, и ко мне подошла твоя воспитательница. Знаешь, я и сейчас помню ее лицо. Оно было растерянным и смущенным, как будто она хотела передо мной извиниться, за то что я сама не знаю за что. А в руках она держала альбомный лист бумаги.

Я стоял и молча слушал. Сумма на моем счету стремительно таяла, хотя, знай эта телефонная компания, о чем я веду разговор и какое значение он имеет, они бы мне дали полный безлимит.

– Рисунок я выбросила в тот же день, – продолжала мама, и голос ее дрожал. – Мне было страшно, Женя. Очень страшно.

– Но что же там все-таки было? – занял я вопрос, который интересовал меня больше всего на свете.

– Там была лошадь. И она была одна. Но… на рисунке их было три. Не спрашивай меня, как – я сама не знаю, как. Но знаю и помню одно наверняка – лошадь на одних задних копытах скакала вперед и одновременно оглядывалась назад. И в то же время оставалась на месте. Ты дорисовывал ей какие-то плавные черты, понимаешь? И эти черты по ее контуру создавали впечатление, будто в этой лошади заключены три лошади. Это просто невозможно описать! Ты понимаешь меня?

– Понимаю, мама. Понимаю – ответил я. И я действительно понимал. Я знал, что мне делать дальше. Возможно, есть еще шанс успеть. Я не переставал в это верить.

… Я брел по Крещатику, и меня одолевали грустные мысли. У меня были в жизни люди, которыми я дожил больше всего на свете. Но родители в Москве, Анжела у Садовника, а Серджио… я не хотел к нему заходить. Может, когда-то, попозже… признаться, я буду рад с ним помириться, будь он хоть трижды агентом. Но пока что я был совершенно один.

А вот в переходе на Майдане одиночество забывалось моментально. Еще бы – в кругу своих коллег! Вдоль прохода они выстроились у стены, и готовы были сию минуту написать любой портрет. Многие из них были необычайно талантливы – но главное, многие из них имели спившихся коллег. А у меня была для них тема, на которую можно было пообщаться.

– Вам портрет, молодой человек? – отдал дань вежливости седой служитель искусства средних лет.

– Я скажу «нет», но я все же буду вам интересен, – шепнул я.

Художник оглянулся и спросил:

– И что же тебе от меня надо?

– Краски, кисточки и холст. За очень недорого.

– Очень недорого – это сколько?

– Гривен за триста-четыреста. Мне не нужны кисти, которыми рисовал Пикассо. Но это должны быть настоящие кисти для художника. И – не один холст. Мне нужно три простых холста.

– Мне нужно, мне не нужно, – пожал плечами художник. – Одно «мне» да «мне». А мне вот что с того будет?

– Тебе это тоже надо, – улыбнулся я. – Тебе ведь нужно время?

Уличный мастер рисования повернулся и уставился на меня. Он не мог понять, что ему делать – то ли бежать, то ли погнать меня, то ли вызвать скорую и милицию.

– А у тебя оно есть? – хохотнул мой собеседник.

– Навалом, – ответил я. – И если хочешь, чтоб и тебе немножко перепало, принеси мне завтра то, о чем я просил. Вот задаток.

С этими словами я положил под его рисунки двести гривен. Не ахти какая сумма как для спасения мира, но порой и маленькие штучки могут творить великие дела.