Клайв Стейплз Льюис. Человек, подаривший миру Нарнию

Несомненно, Энском поспособствовала такому прозрению. 12 июня 1950 года Стелла Олдвинкл в качестве секретаря Сократовского клуба обратилась к Льюису с просьбой помочь составить программу на Михайлов триместр 1950 года. Льюис предложил список восходящих звезд, советуя пригласить их на выступление в клуб: Остин Фаррер об исторической ценности Нового Завета, Бэзил Митчелл о вере и опыте и Элизабет Экском на тему «Почему я верю в Бога». Льюис дал понять, что Энском в этом рейтинге занимает первое место: «Побив меня как апологета — не должна ли она стать моей преемницей?»[564]

По всей видимости, с переездом в Кембридж в январе 1955 года Льюис связывал надежды на новое начало. Поразительно, как мало его работ этого позднего периода относится к апологетике, то есть к апологетике, понимаемой как защита христианской веры на рациональных основах. В письме от сентября 1955 года, отклоняя предложение американского евангелического лидера Карла Ф. Генри (1913–2003) написать очередные апологетические тексты, Льюис поясняет, что он сделал, что мог, «в жанре лобовой атаки» и теперь он «вполне уверен», что времена таких атак миновали. Теперь он предпочитал обходной путь, опирался на «вымысел и символ»[565].

Эти слова, обращенные к Карлу Генри — одной из крупнейших фигур в истории послевоенного американского евангелизма, — несомненно важны и для понимания истоков Нарнии. Многие воспринимают эти слова о «вымысле и символе» как отсылку к «Хроникам Нарнии», ведь «Хроники» вполне подпадают под категорию апологетики с помощью нарратива и фантазии и представляют собой отход от более рациональной (дедуктивной или индуктивной) аргументации радиобесед военного времени. Если Энском пробудила у Льюиса сомнение в его тогдашнем подходе к диалектике, то эти сомнения касались скорее средств, чем содержания апологетики. Льюис, возможно, утратил «диалектические таланты», но как насчет таланта творческого?

Мы вправе рассматривать «Нарнию» как творческое развитие тех ключевых философских и богословских идей, которые Льюис обдумывал с середины 1930-х годов — здесь эти идеи выражаются в самом повествовании, а не в виде рациональных аргументов. В художественной форме эти семь повестей передают те же философские и богословские рассуждения, что и «Чудо». Вымысел становится средством, которое помогает читателям увидеть — и более того, с наслаждением пережить — то видение реальности, которое Льюис уже описывал в собственно апологетических трудах.

А теперь расскажем историю о том, как Льюис писал «Хроники Нарнии», и постараемся понять, почему эти сказки овладели воображением целого поколения.

Часть III Нарния

Глава 11 Перестраивая реальность: создание Нарнии

В 2008 году лондонское издательство HarperCollins поручило профессиональному графологу Дайане Симпсон исследовать образцы почерка К. С. Льюиса. Дайана понятия не имела, кому принадлежат эти образцы. Она сочла, что «мелкие аккуратные буквы» указывают на «сдержанность и осторожность», а также на выраженную способность к критическому суждению. Но Симпсон заметила и что-то еще: «Думаю, у него есть своего рода сарай (или иного рода „свой мир“), где он укрывается, когда пожелает»[566]. Симпсон угадала с удивительной точностью: у Льюиса действительно имелся свой мир, где он находил убежище, — воображаемый мир, в итоге получивший имя Нарния.

Остановимся на минуту и уточним этот момент. Нарния — мир воображенный, а не мир выдуманный. Льюис проводил строгое разграничение между этими двумя понятиями. «Выдумка» создает ложные образы, не имеющие аналогов в реальности. Такого рода выдуманная реальность открывает врата заблуждения. Вымысел же — плод человеческого воображения, пытающегося постичь нечто большее самого себя, ищущего адекватные реальности образы. Чем насыщеннее такими образами мифология, тем более она способна «сообщать нам больше реальности»[567]. Вымысел Льюис считал законным и позитивным применением человеческого воображения, которое расширяет границы разума и открывает дверь более глубокому пониманию реальности.

Как же сам Льюис изобрел свой воображаемый мир? И зачем? Искал ли он в пору личных или профессиональных тревог убежища в безопасности детства? Может быть, Льюис — еще один Питер Пэн, застрявший на детском уровне эмоционального развития и отказавшийся вырастать, а Нарния — его версия Нетландии? В таком предположении может таиться зерно истины. Мы уже видели, как Льюис принимался писать в периоды стресса, и сам процесс приносил ему облегчение. Но тут явно сыграл свою роль и другой фактор: Льюис все отчетливее понимал, что детские сказки открывают перед ним замечательную возможность исследовать философские и богословские вопросы, такие как происхождение зла, природа веры и стремление человека к Богу. Хороший сюжет способен сплести эти темы воедино, и воображение послужит вратами для глубоких размышлений.