Кларендон и его время. Странная история Эдварда Хайда, канцлера и изгнанника

Использование любовных связей в политических целях Н. Кибл назвал «порно-политикой». Понятно, что секс и политика всегда рядом, но система, названная этим словом, сложилась после реставрации. Кларендон, возможно, обрадовался, что не мог воочию видеть, как жил двор после его бегства во Францию. Главным объектом ненависти и врагом при дворе была для него Барбара Вильерс, женщина, которую в своих трудах он ни разу не назвал по имени, только словом «леди». Она происходила из семейства знаменитого фаворита Якова I и Карла I герцога Бекингема. Отцом девочки был его племянник виконт Грандисон, с которым Хайд был довольно близко знаком в молодые годы. Он погиб во время гражданской войны, оставив семью в затруднительном финансовом положении. Отчимом Барбары стал кузен отца граф Энглси. Бедность породила желание разбогатеть, в пятнадцать лет она закрутила страстный роман с графом Честерфилдом. Тот, однако, искал богатую невесту, и юная красавица нашла утешение, выйдя замуж за католика и роялиста сэра Роджера Палмера, семья которого была против этого брака. Его отец не ошибся, когда говорил, что она сделает мужа несчастным. На беду молодой супруг захватил ее с собой в Бреду, где и произошла историческая встреча. Сэр Роджер стал самым знаменитым рогоносцем в Европе, получив не слишком порадовавшую его компенсацию в виде титула графа Кастлмейна. Он покинул Англию, но официально брак не был расторгнут. Кастлмейн родила Карлу II пять детей, которых он признал. Отношение Кларендона к этой женщине определялось не только строгими моральными принципами, но и психологически. Он не мог принять, что на презираемый им путь стала дочь его прежнего друга, отдавшего жизнь за короля, представительница семьи, с которой он был связан по первой жене, наконец, племянница той самой леди Мортон, которую он когда-то любил. Позднее Кастлмейн получит титул герцогини Кливленд. Ее апартаменты в Уайтхолле стали не только местом придворных утех, где сам король мог развлекать публику игрой на гитаре, но и салоном, в котором обсуждались и решались вопросы политики.

Особой группой при дворе были «остроумцы», прообраз тех, кого в начале XIX века назовут английскими денди, кого, в свою очередь, попытаются копировать русские дворяне. Как писал Ю. М. Лотман, «рецепт» лондонского денди в откровенной насмешке, почти наглости, прикрытой издевательской вежливостью [126, 169]. Наглость и задиристость были стержнем поведения денди эпохи Карла II, как и устремленность законодательствовать во всем: в моде, сочинительстве, веселье, пьянстве во дворцах и тавернах, азартных играх, спортивных развлечениях и любовных похождениях. Д. Уилсон писал: «Их называли циниками, скептиками, либертинами, эпикурейцами, язычниками и атеистами. В каком-то смысле так можно сказать, но это не точно. Они были циничны (как их хозяин король), потому что их ограниченный опыт свидетельствовал: нет честных мужчин и чистых женщин. Их кредо заключалось в словах „Чем добропорядочность лучше возможности?“, и в обществе, в котором они вращались, это было правдой. И все же они доверяли друг другу и соглашались в том, что если на земле есть что-то хорошее, то это дружба. Они не были настоящими скептиками, поскольку принимали материализм Лукреция и Гоббса. Они были либертинами по инстинкту (как большинство молодых особей мужского пола), но и по убеждению, так как не видели добродетели вокруг и не считали нужным подавлять чувство удовольствия. Они были эпикурейцами не в философском смысле, а в своем гедонизме. Они поклонялись порочной троице: вину, женщинам и песням. Они не были язычниками, ибо не поклонялись идолам и не искали наслаждения в природе. Они были атеистами только в глазах возмущенного духовенства, которое использовало этот термин по отношению к любому расхождению с догмой» [109, 16–17]. Мог ли стареющий толстый подагрик Хайд противопоставить что-то молодому напору и растущему влиянию этой довольно сплоченной группы на короля, охотно потешавшегося над злыми шутками о канцлере?