Классические мифы Греции и Рима

С фиденян зараза войны перекинулась на родственных им (они ведь тоже были этруски) вейян, которых беспокоила и самая близость Рима, если бы римское оружие оказалось направленным против всех соседей. Вейяне сделали набег на римские пределы, скорее грабительский, чем по правилам войны. Не разбив лагеря, не дожидаясь войска противника, они ушли назад в Вейи, унося добычу с полей. Римляне, напротив, не обнаружив противника в своих землях, перешли Тибр в полной готовности к решительному сражению.

Вейяне, узнав, что те становятся лагерем и пойдут на их город, выступили навстречу, предпочитая решить дело в открытом бою, нежели оказаться в осаде и отстаивать свои кровли и стены. На этот раз никакая хитрость силе не помогала – одною лишь храбростью испытанного войска одержал римский царь победу; обращенного в бегство врага он преследовал вплоть до городских укреплений, но от города, надежно защищенного и стенами, и самим расположением, отступил. На возвратном пути Ромул разорял вражеские земли больше в отместку, чем ради добычи. Сокрушенные этой бедой не меньше, чем битвой в открытом поле, вейяне послали в Рим ходатаев просить мира. Лишившись в наказание части своих земель, они получили перемирие сроком на сто лет.

Таковы главные домашние и военные события в царствование Ромулова (753–717 гг.), и во всем этом нет ничего несовместного с верой в божественное происхождение Ромула и с посмертным его обожествленьем – взять ли отвагу, с какою возвращено было дедовское царство, взять ли мудрость, с какою был основан и укреплен военными и мирными средствами город. Ибо, бесспорно, его трудами город стал так силен, что на протяжении последующих сорока лет мог пользоваться прочным миром. И, однако, толпе Ромул был дороже, чем отцам, а воинам гораздо более по сердцу, нежели прочим; триста вооруженных телохранителей, которых он назвал «быстрыми», всегда были при нем, не только на войне, но и в мирное время.

Царствование Ромула продолжалось тридцать семь лет. По свершении этих бессмертных трудов, когда Ромул, созвав сходку на поле у Козьего болота, производил смотр войску, внезапно с громом и грохотом поднялась буря, которая окутала царя густым облаком, скрыв его от глаз сходки, и с той поры не было Ромула на земле.

Когда же непроглядная мгла вновь сменилась мирным сиянием дня и общий ужас наконец улегся, все римляне увидели царское кресло пустым; хотя они и поверили отцам, ближайшим очевидцам, что царь был унесен вихрем, все же, будто пораженные страхом сиротства, все римляне хранили скорбное молчание. Потом сперва немногие, а за ними все разом провозгласили хвалу Ромулу, богу, богом рожденному, царю и отцу города Рима и молили его о мире, о том, чтобы, благой и милостивый, всегда хранил он свое потомство. После этого события Ромул был обожествлён, ибо никто не сомневался, что царь был взят на небо, чему помогли и свидетельства человека по имени Прокул, который объявил, что встретил Ромула в лесу и тот ему объявил, что Риму назначено быть главою мира, и потому пусть римляне не оставляют оружия.

9. Царствование Нумы Помпилия

А отцы между тем с вожделением думали о царстве и терзались скрытой враждою. Не то чтобы кто-либо желал власти для себя – в молодом народе еще ни один не успел возвыситься, – борьба велась между разрядами сенаторов.

Выходцы из сабинян, чтобы не потерять совсем свою долю участия в правлении (ведь после смерти Тация с их стороны царя не было), хотели поставить царя из своих; старые римляне и слышать не желали о царе-чужеземце. Но, расходясь в желаниях, все хотели иметь над собою царя, ибо еще не была изведана сладость свободы. Вдобавок отцами владел страх, что могут оживиться многочисленные окружающие государства и какой-нибудь сильный враг застанет Рим лишенным власти, а войско лишенным вождя. Всем было ясно, что какой-то глава нужен, но никто не мог решиться уступить другому. А потому сто отцов разделились на десятки, и в каждом десятке выбрали главного, поделив таким образом управление государством.

Правили десять человек (их звали интеррексами[177]), но знаки власти и ликторы были у одного; по истечении пяти дней их полномочия истекали и власть переходила к следующей десятке, никого не минуя; так на год прервалось правление царей. Перерыв этот получил название междуцарствия, чем он на деле и был; слово это в ходу и поныне.

Потом простонародье стало роптать, что рабство умножилось – сто господ заместили одного. Казалось, народ больше не станет терпеть никого, кроме царя, которого сам поставит. Когда отцы почувствовали, какой оборот принимает дело, то, добровольно жертвуя тем, чего сохранить не могли, они снискали расположение народа, вверив ему высшую власть, но так, чтобы уступить не больше прав, нежели удержать: они постановили, что, когда народ назначит царя, решение будет считаться принятым лишь после того, как его утвердят отцы. И ни этот раз очередной интеррекс, созвав собрание, объявил: