«Классовая ненависть». Почему Маркс был не прав

Уже при других удобных случаях мы обращали внимание на то, что неправильно выводить важнейшие, фундаментальные отношения человека к человеку из чистого и произвольного конвенционализма. Над всякой конвенцией стоят определяющие отношения вещей, которыми стремления свободной воли в соответствии с тем, а не другим отношением вещей определяются реально, т. е. не персонально, не через посредство другой воли, но через посредство обстоятельств, данных от природы или данных через посредство особенной формы вещей не личного характера. Наша теория происхождения денег служит здесь лишь социально-хозяйственным примером, хоть и весьма большого значения. Но к образованию и развитию правовых отношений антиконвенционализм также не менее применим и служит там весьма важным критерием. Поэтому в связи с нашей дуалистической схемой мы меньше спрашиваем о том, чего случайно кто-нибудь хочет, но больше о том, чего он должен желать по природе дела и вместе с тем в интересах сохранения свободы. Здесь дело во внутренних, общих необходимостях, и произвольные исключения из правила должны считаться лишь второстепенными обстоятельствами.

Почему решения наши насчет чисто-отрицательного права были сравнительно просты? Потому что мы имели здесь критерием реальный принцип, независящий от волевой деятельности и произвола. Каждая сторона должна была в проявлениях своей воли уважать равенство притязаний на свободу и неприкосновенность; этим она удовлетворяла вполне и стремлениям собственной воли, поскольку последняя не имела в виду обидеть другого. Но вопросы тотчас становятся сложнее, как только на сцену выступает положительная социальная воля в связи с особенными соглашениями. В этой области аксиоматические положения не так легко даются, и не так уже легко подняться над уровнем особых отношений, как там, где выход из сферы личного произвола ясен без дальнейших объяснений. Однако же и здесь, в конце концов, обнаруживается, что повсюду можно опереться на нечто, не лежащее в сфере случайного произвола.

Так, разделению труда всегда соответствует известная мера неравенства функций. Если бы все было одинаково, то квалитативное разделение труда, т. е. понятие о разделении труда в обычном его значении, не было бы способно ни к какому приложению, даже прямо наперед уже не имело бы смысла. Исключительно квантитативное разделение однородной работы не имело бы с указанным понятием ничего общего. Но именно различные качества людей и притом такие, которые существуют от природы, являются основанием, по которому профессии и мозговая деятельность не могут быть одинаковыми у всех. Если каждый делает что может, то функции и результаты должны быть различными. И в этом обособлении занятий, если оно не выходит из естественно предписываемых рамок, нет ничего произвольного, ничего исключительно-условного, ничего такого, что не могло бы существовать без всякого соглашения.

Конечно, впоследствии через несправедливое принуждение может установиться такое разделение труда, которое происходит не из какой-либо первоначальной сущности дела, – такое разделение труда, через которое, скорее, появляются неравенства, вовсе не существовавшие вначале. Поэтому в нынешнем разделении труда, представляющем собой смесь правильных и ложных вещей, нужно различать обе составные части, т. е. просто различать справедливое и несправедливое. Справедливым будет такое разделение труда, которое коренится в первоначальных свойствах и в естественных отношениях вещей. Фактически же существующее разделение труда, в преобладающей своей части, есть результат культуры насилия, а не культуры свободы. Низведение человека, выражаясь резко, на ступень рабочего скота произвело здесь, в некоторых отношениях, худшее состояние, чем какое существовало когда-нибудь вследствие просто естественных качеств и животной низменности или какое существует где-нибудь у диких племен. Утонченность культуры принуждения изобрела здесь такие вещи, которых нельзя объяснить никакой сущностью дела, а тем более нельзя ничем оправдать.