Клены в осенних горах. Японская поэзия Серебряного века

Клей и немного квасцов…
      микроскопически точная
      тончайшая работа.
Соединить нежные белые фибры,
кое-что прибавить, убавить, подуть тихонько,
обязательно учесть температуру и влажность.
      Вот он, хрупкий, расцвеченный красками
прямоугольник.
      Условные контуры полуобнаженных красавиц,
их тела, белоснежные, матовые,
цвета слоновой кости.
Девять цветов,
перенесенных с клише на бумагу.
Смещается цвет –
фигуры блекнут, постепенно тают.
Взгляните на эти лица – им уже несколько столетий.
Щеки, тронутые нетленной улыбкой,
глаза, отразившие преходящие страсти.

В квадратном зале,

в доме под бурой черепичной крышей,
на стенах, затянутых коричневой тканью,
гравюры – словно множество окон,
словно глаза в огромных четырехмерных орбитах.

Цвет Японской империи, элегантные дамы и кавалеры,

с утонченными обычаями, изысканными суевериями,
они прогуливаются так сдержанно и несмело
на листках бумаги не более квадратного метра.
Очистительные Время и Пространство
погасили тот пожар вожделенья,
что пылал в сердцах прелестных натурщиц.
Появившись на миг, они вновь уходят,
грациозные, с изящно подведенными бровями.
Преодолев разрыв во Времени и Пространстве,
мгновенье спустя возвращаются они на бумагу,
где, овеянные ароматом былых желаний,
снова будут гулять с равнодушным и гордым видом.
Зеленеет сочная трава на лужайках.
В полноводных реках отражаются легкие тучки.
Маленькие тории вдали краснеют.

Замерли ряды ветвистых криптомерий.

О, создатели божественной нации,
бессмертного народа!
Величайшие авторы повестей для подростков![115]

Знойный воздух густ и тяжел.

Духоту навевает ветер.
Чувственная красавица с маленького пригорка
бросает фарфоровые чашечки в прудик:
одна, две, три – по воде, тягучей и желтой,
легкая рябь разбегается кругами.

Каждый круг на воде –

событие в этом маленьком мире.
Ослепительно-белое
облако отвечает воде и тихонько
проплывает над желтым холмом, испещренным
черными пятнами сосен.
      О создатели этой необычайной атмосферы,
      невинного, безгрешного мира…
Там тоже обмолачивают рис, ячмечь и просо,
мелют муку ручными жерновами,
только там вода замерзает при – 50° по Фаренгейту,
снег там – хлопок, нанесенный ветром,
и пласты его оседают на ивах,
влекомые иной силой притяженья.
Летом дождь
льет и там с черного неба,
но скорлупки-лодочки движет не столько ветер,
сколько безудержное любопытство.
На воде колышутся лотосы, и под вечер
от движенья их лепестков дрожит потревоженный
воздух –
словно слышится отзвук дальнего барабана.
      Детство там очень скоро переходит
      в озаренную рассветным сиянием юность.
      Томные очи сверкают страстью,
      в жилах струится пламя…
Алый фейерверк зажигается над рекою.
Алчущие уста – будто красная тунцовая мякоть.
Легкая бледность – стыдливость ли ей причиной?
А может быть, просто тень или фактура бумаги?
Под дугой трехдневного месяца
в глазах, затуманенных наслажденьем,
отражаются серые городские крыши.
      Ветер налетает с черного неба.
      Изгибаясь, трепещет под ветром ива –
      трепет желанья…