Клеопатра: Жизнь. Больше чем биография

Марк Антоний привык делать поспешные выводы, и дарения во многом – попытка выдать желаемое за действительное. Этот красивый жест, конечно, никак не отразится на «подаренных» землях, многие из которых управляются римскими проконсулами. Армянский царь все еще жив. Распоряжаться незавоеванной Парфией Антоний вообще не может. Двухлетний ребенок не способен управлять страной. При всем своем великолепии, при всем истинно птолемеевском размахе, церемония, скорее всего, была направлена не только на жителей Александрии. Они никогда не пройдут мимо пышного торжества, но к 34 году до н. э. подданным Клеопатры уже не нужны подтверждения ее умению править, или ее божественности, или ее превосходству, или даже роли Антония при ней. Для них он скорее Дионис, а не римский начальник. Возможно, любовники действовали в расчете на присмиревший, но все еще беспокойный Восток; возможно, Антоний хотел только проучить монархов, не повиновавшихся ему в Парфии. Или он вместе с Клеопатрой посылал весьма прямолинейное послание Октавиану, власть которого исходила целиком и полностью от Юлия Цезаря. Может, он и приемный сын Цезаря, но настоящий сын Цезаря, подчеркивали они, очень даже жив, почти уже взрослый и к тому же вдруг стал правителем огромных территорий. Это послание особенно важно, так как Октавиан, по слухам, весьма активно трудился за кулисами, чтобы подорвать усилия Антония в Армении [63].

Даже если они не транслировали ничего в Рим, все наши источники – римские. Невозможно сегодня распутать клубок их намерений. Невозможно услышать слухи, докатившиеся до Рима. Невозможно отличить правду от пропагандистских выдумок. Тем более что весь этот спектакль шел на языке Востока, а в 34 году до н. э. в Риме его не очень хорошо переводили. Антоний должен был понимать, к чему приведет педалирование вопроса об отце Цезариона. (И наверняка отлично понимал. Плутарх даже не упоминает об этих взрывоопасных деталях.) У Октавиана имеются причины демонстрировать оскорбленное достоинство, а также разыгрывать карту этой чуждой Риму помпезности. Может ли он не воспользоваться возможностью и не осмеять весь этот могучий символизм, не превратить военный триумф и царственную церемонию в пьяную пирушку и показушную, глупую костюмную драму? В конце концов, нельзя чествовать Юлия Цезаря в Александрии. Нельзя устраивать триумф вне Рима, вдали от римских богов. И вообще, с какой стати праздновать победу над Арменией, когда Парфию-то никто так и не завоевал?

Что бы Антоний ни хотел донести, дарения он задумал как официальную акцию. В Рим отправлены отчеты о триумфе и церемонии – на ратификацию. Тут вмешиваются его преданные друзья, понимающие, какая будет реакция. Антоний предстает «полным показного блеска и гордыни» [64], а именно за эти преступления и поплатился жизнью Цезарь. Похоже, он намеревался ослепить своих соотечественников великолепием представления, забыв, как работают законы оптики. Из-за блеска золотых тронов Риму пришлось прикрыть глаза. Привыкший к четким формулировкам римский мозг не мог постичь его странной двойной роли: на западе Антоний главнокомандующий, а на востоке – монарх? Он опасно смешивает метафоры. Если Клеопатра – царица этих территорий, то какая же роль у римского главнокомандующего? В конце концов, Антоний ничего не оставил себе. Титул же Клеопатры нелепо, непомерно велик, это оскорбляет не только Рим, но и других монархов. Она давно уже занимает особое положение среди вассальных монархов Рима. Она превосходит их и богатством, и влиянием. Да и отношения между Антонием и Клеопатрой представляют проблему. Что иностранка делает на римской монете? Не очень красиво, что Антоний делит динарий не с женой, а с какой-то сомнительной женщиной. Похоже, он отдает римские земли иностранке.

Только один человек желает, чтобы о проделках Антония стало известно широкой публике. Октавиану не удалось предать отчет огласке, хотя он и сумел пресечь слухи об армянской победе соперника. Он не собирается разрешать Антонию триумф в Риме, где это очень много значит. Возможно, дарения были всего лишь александрийским пусканием пыли в глаза, птолемеевским хвастовством, провокационным размахиванием символами, Антониевой версией установки золотой статуи Клеопатры на Форуме. В лучшем случае празднование было неуместным. В худшем – пощечиной Октавиану, дерзкой демонстрацией силы. И вряд ли вообще играло роль, что конкретно Антоний имел в виду, когда устраивал этот спектакль, – важно, как это все выглядело в Риме. А в Риме оно выглядело именно так, как того хотел Октавиан: глупым жестом, комичной чрезмерностью двух немного помешанных, опьяненных властью распутников – очередной «дионисийский кутеж, заправляемый восточной шлюхой» [65]. Вместе с александрийскими дарениями великодушный Антоний много чего отдал – и особенно Октавиану.

8. «Недозволенный блуд и потомство помимо супруги»