Клеопатра: Жизнь. Больше чем биография

У Плутарха Клеопатра слабее физически, но сильнее духом. Эта версия тоже не может считаться эталоном правдивости только оттого, что основана на словах доктора царицы: тогда все вдруг стали рассказывать свои истории. В этом прочтении Октавиан вежливо просит ее вернуться обратно на ложе и садится рядом. Она начинает разматывать клубок оправданий примерно так же, как делала в Тарсе, оправдывая свои поступки «страхом перед Антонием или принуждениями с его стороны» [66]. Когда Октавиан один за другим опровергает ее аргументы, царица меняет тактику и обращается к жалобам и молитвам. В итоге она просит сохранить ей жизнь. У Плутарха мы видим в ней отчаяние и величие, в то время как у Диона – только отчаяние. Здесь нет соблазнительных ноток, которые наверняка были добавлены позже: самые разные хроникеры будут потом писать, что она не раздумывая кидалась к самым разным ногам [67]. Разумеется, у литературной Клеопатры намного больше метаний, чем у настоящей. Если отбросить явные домыслы и удобные искажения, Дион и Плутарх сходятся в главном. Растрепанная или нет, царица все равно прекрасна: «ее прелесть, ее чарующее обаяние обнаруживались в игре лица» [68]. Она остается гибкой и практичной, меняя «музыкальные ударения», «тембр голоса» [69] и доводы по ходу развития событий. Она недоедает и не здорова, но отважна, как всегда. В обоих сценариях она приводит Октавиана в крайнее замешательство.

Поняв, что ее мольбы не работают, Клеопатра вытаскивает свой последний козырь. Она заранее составила опись своих драгоценностей и теперь отдает ее Октавиану – как бы сдается на милость победителя. Октавиан читает, а один из ее управляющих, Селевк, делает шаг вперед. Следует эпизод, который не льстит никому из присутствующих. Селевк не может молчать: Клеопатра опустила несколько особенно дорогих позиций. Он обвиняет свою царицу перед Октавианом в том, что «какие-то вещи она похитила и утаила» [70]. Тогда Клеопатра вскочила с ложа, «набросилась на него, вцепилась ему в волосы, била по лицу». Не в силах подавить улыбку, Октавиан встал, чтобы остановить ее. В ее быстром ответе была прежняя Клеопатра, дьявольская хитрость в чистом виде: «Но ведь это просто неслыханно, Цезарь! Ты, в моих жалких обстоятельствах, удостоил меня посещения и беседы, а мои же рабы меня обвиняют, и за что? За то, что я отложила какие-то женские безделушки – не для себя, несчастной, нет, но чтобы поднести Октавии и твоей Ливии и через них смягчить тебя и умилостивить!» [71] У Диона Клеопатра тоже упоминает жену и сестру Октавиана, только не в опереточном стиле: проявляя женскую солидарность, обещает отложить несколько особенно изысканных украшений для Ливии, на которую у нее большие надежды. В общем, оба сценария построены на притворстве и фарсе, фальшивых восклицаниях и искусственных эмоциях. Если отбросить разнящиеся детали, оба они – блеф и пантомима. Октавиан намерен провести пленницу по улицам Рима, но всячески это отрицает. Клеопатра все понимает, но притворяется, что настроена жить. На самом же деле она не собирается возвращаться, закованная в кандалы, в город, где когда-то жила в качестве почетного гостя Цезаря. Такое унижение для нее «хуже тысячи смертей» [72]. Она хорошо знает, как Рим обходится с пленными монархами: если они и выживают, то в казематах, где сходят с ума и кончают самоубийством. Очень довольный этим жестом в сторону Ливии, Октавиан обещает Клеопатре, «что все вообще обернется для нее гораздо лучше, чем она ожидает». И уходит, вполне удовлетворенный, «с мыслью, что обманул египтянку, но в действительности – обманутый ею» [73].