Клерамбо

– Нет,– возразил Клерамбо, – для того, чтобы с полным сознанием восстать против них, если они противоречат счастью и добру. Ведь свобода в том и состоит, что свободный человек является для себя одного некиим законом вселенной, законом сознательным, единственно способным создать противовес всесокрушающей Машине, Автомату Шпиттелера*, железной Ананкэ. Я вижу вселенское Существо, еще на три четверти погруженное в глину, кору или камень и подверженное неумолимым законам материи, в которую оно вросло. Только взгляд и дыхание у него свободны. – "Я надеюсь", говорит взгляд. А дыхание говорит: "Я хочу". И с их поддержкой Существо пытается освободиться. Взгляд, дыхание, – это мы, это свободный человек.

* Швейцарский писатель (1845-1924). (Прим. перев.)

– С меня довольно взгляда, – мягко заметил Перротен.

Клерамбо отвечал:

– Если у меня нет дыхания, я умираю.

Между словами и действием у человека мысли протекает не мало времени. Даже решив уже действовать, он под тем или иным предлогом откладывает исполнение решения на завтра. Он прекрасно видит, что из этого произойдет, какую борьбу и страдания ему придется выдержать, и ради чего? Чтобы усыпить свою тревогу, он расточает энергичные слова, один или в обществе близких друзей. Он создает себе таким образом дешевыми средствами иллюзию действия. Но в глубине души он ей не верит; как Гамлет, ждет он случая, который насильственно вывел бы его из нерешительности.

Столь храбрый в своих речах к снисходительному Перротену, Клерамбо вновь предался колебаниям, как только вернулся домой. Его обостренная горем чувствительность тонко воспринимала эмоции окружавших; она ярко рисовала ему разногласие с женой, которое вызовут его слова. Больше того, он не был уверен насчет согласия дочери; он не мог бы сказать почему, но боялся испытать свои сомнения. Для любящего сердца риск был мучителен…

Тем временем доктор одних его знакомых написал Клерамбо, что у него в госпитале находится тяжело раненый, участник наступления в Шампани, знавший Максима. Клерамбо поспешил к нему.

Он увидел на кровати человека неопределенного возраста, забинтованного как мумия и неподвижно лежавшего на спине; из белых повязок виднелось только худое, обветренное, морщинистое лицо крестьянина, с большим носом и седеющей бородой. На одеяле лежала опростанная по локоть, грубая и искалеченная рука; на среднем пальце не хватало одного сустава; но это было не в счет: рана, полученная на войне. – Под густыми бровями светились спокойные и ясные глаза. Этот серый свет на загорелом мужицком лице был неожиданностью.

Клерамбо подошел, осведомился о его состоянии. Раненый вежливо поблагодарил, не сообщив никаких подробностей, точно о них не стоило говорить:

– Покорно вас благодарю, сударь. Ничего, все идет хорошо…

Но Клерамбо с участливой настойчивостью просил рассказать обстоятельнее; и серые глаза скоро заметили в склонившихся над ними голубых глазах нечто большее, чем любопытство.

– Куда же вы ранены? – расспрашивал Клерамбо.

– Ах, сударь, об этом было бы слишком долго рассказывать. Везде понемногу.

И в ответ на непрекращавшиеся вопросы:

– И сюда, и сюда. Везде, где есть место. А я ведь совсем невелик. Никогда бы не подумал, что на теле столько места…

В конце концов Клерамбо узнал, что его собеседник получил десятка два ран, – в точности семнадцать. Он был буквально спрыснут (по его слова "нашпигован") шрапнелью.

– Семнадцать ран! – воскликнул Клерамбо.

Раненый поправил:

– Сказать по правде, теперь их не больше десятка.

– Остальные вылечены?

– Мне отрезали ноги.

Клерамбо был так поражен, что почти позабыл о цели своего визита. Сколько страданий! Боже мой! Что, по сравнению с ним, наши собственные муки, капля в море!.. Он положил свою руку на грубую руку и пожал ее. Спокойные глаза раненого внимательно осмотрели Клерамбо; они увидели креп на шляпе

– У вас тоже было горе? – спросил раненый.

Клерамбо овладел собой.

– Да, сказал он. – Ведь вы знали сержанта Клерамбо?

- Понятно, знал.

– Это мой сын.

Взгляд наполнился жалостью.

– Ах, бедный барин!.. Понятно я его знал, вашего славного паренька! Мы были вместе почти целый год. А этот год чего-нибудь стоит! По целым дням, по целым дням сидели мы, зарывшись как кроты, в одной и той же норе… О, мы по-товарищески делили невзгоды…

– Он сильно страдал?

– Еще бы, сударь, порой трудновато бывало. Пареньку солоно пришлось. Особенно вначале. Непривычный был. Мы что ж, для нас это дело знакомое.

– Вы деревенский?