Клерамбо

– Это было бы слишком ужасно. Не стоило бы больше жить.

– Почему же, чорт возьми? Я все это перенос. Ты не хуже меня. Ты образованнее, тебе легче понять. Перенести – это многому научает. Все поймешь на опыте. И потом переносить сообща, это нельзя сказать, чтоб было приятно, но и нельзя сказать, чтоб было мучительно. Быть одному – вот это тяжелей всего. Ты не один, мой мальчик.

Максим посмотрел ему в лицо и сказал:

– Там я был один. Здесь – нет…

…………………………………………………………………………………………….
Но лежавший на кровати человек с закрытыми глазами не сказал ни слова о том, что ожило в его памяти. Спокойно раскрыв глаза, он снова встретил исполненный тоски взгляд отца, умолявший его рассказать.
Тогда с неуклюжим и участливым добродушием раненый попытался объяснить, что грустное состояние юноши происходило вероятно от разлуки с родными, но товарищи его ободрили. Там понимали его огорчение. Правда, что касается до него лично, то он, калека, никогда не знал отца; но будучи ребенком, воображал себе, какое это должно быть счастье.

– И вот, я позволил себе… я с ним заговорил, сударь, как если бы я был вами… Мальчик успокоился. Он сказал, что все же и этой паскуднице войне люди обязаны одной хорошей вещью: она показала, что на свете есть много бедных людей, не знавших друг друга, которые вылеплены из одного и того же теста. На плакатах и в проповедях, правда, часто говорится, что мы братья, только никто тому не верит! Чтоб узнать это, надо хорошенько потрудиться вместе… Тогда он меня поцеловал.

Клерамбо встал и, нагнувшись над забинтованным лицом, поцеловал раненого в жесткую щеку.

– Скажите, что я могу сделать для вас? – спросил он.

– Вы очень добры, сударь. Но что теперь для меня сделаешь? Я человек почти что конченный. Безногий, со сломанной рукой, ни одного местечка на теле здорового… куда я теперь гожусь? К тому же, неизвестно еще, выпутаюсь ли я. Еще бабушка на-двое гадала. Если отправлюсь на тот свет, добрый путь! Если останусь, придется только подождать. В поездах недостатка не будет.

Клерамбо удивлялся его терпению. Раненый все повторял свою присказку:

– Я привыкший. В терпении нет заслуги, когда иначе не можешь! И потом, нам это известно! Немного больше, немного меньше… Ведь всю жизнь как на войне.

Клерамбо тут только заметил, что в порыве эгоизма он еще ничего не спросил у раненого о его жизни; он даже не знал его имени.

– Мое имя? О, оно мне очень к лицу! Куртуа Эме, вот как я называюсь… Эме – это крестное имя. К такому неудачнику, как я, оно пристало как перчатка… И в довершение всего – Куртуа. Хорош гусь, нечего сказать!.. Я не знал родных. Я ребенок из приюта. Поставщик приюта, арендатор из Шампани, взялся за мою дрессировку. Добряк понимал толк в деле!.. Я был ладно обработан. По крайней мере, рано узнал, что меня ожидает в жизни. Словом, наследство получил богатое.

Затем он рассказал в нескольких коротких, сухих фразах, бесстрастным тоном, ряд неудач, из которых слагалась его жизнь: женитьба на такой же, как и он, девушке без гроша за душой, "голод взял в жены нужду", болезни, смерти, борьба с природой, – это бы еще полгоря, если бы сюда ничего не прибавлял человек… Homo homini… homo*… Вся общественная несправедливость, тяготеющая над низшими классами.