Клетка ищет птицу (СИ)

– Ладно, потом расскажешь, каких женихов видела. А мы пойдем сапогами кидаться, – и Танька, ухватив Оксану за рукав, вытащила её за дверь. Я заперлась на новенький замок и на цепочку. Переоделась в кружевную ночнушку, сдернула резинку с волос, взяла второе зеркальце – маленькое, отломанную от пудреницы крышку – и пошла в кухню. Повыключала по пути не только лампочки и магнитофон, но, на всякий случай, ещё и холодильник. Села за стол – и:

– Суженый, ряженый, приди ко мне ужинать.

Сидела долго, не знаю, сколько времени, потому что часы тоже сняла с руки – они ведь электронные. Ничего не происходило. Только зеркало вдруг запотело. Может быть, так и положено, а может быть, я на него надышала с перепугу. Я взяла чистое полотенце со спинки стула и протерла стекло. И в этот момент заметила, кроме своей растерянной физиономии, ещё чьё-то отражение. Вначале оно было тёмным и мутным, потом стало чуть более отчётливым. Очки у меня тоже запотели, я вытерла их пальцами, потому что полотенце уронила под стол, а нагнуться за ним побоялась. Присмотрелась повнимательней. Отражение не исчезало! Я забыла, что нужно смотреть в маленькое зеркало, им ловить отображение таинственного гостя. И пялилась прямо в большое.

Я разглядела его. Это был не Витюха. Или нет – Витюха, но лет через двадцать пять. Улыбка, взгляд – его. Но всё равно лицо какое-то не такое. Взрослое, что ли. А вместо клёпаной кожанки – тёмно-серый костюм с галстуком. И что-то с волосами. Стрижка другая, что ли, или цвет. Нет, вот в чем дело – он седой, а не белокурый. Совсем седой. Интересно, что это значит? Мы будем вместе через много-много лет, когда состаримся? Но моё лицо в зеркале не меняется. Нет, меняется, но чуть-чуть. Щёки потолще, очки почему-то с тёмными стеклами.

Витюха (или не Витюха, шут его знает, кто он такой) стоит у меня за спиной, положив руки на спинку моего стула. Какая-то часть моего мозга сопротивляется наваждению, и я начинаю думать, что все это глюк, самовнушение. Захотелось девочке святочной сказки – и вот, пожалуйста. Но обернуться все равно не могу – жутко. И не могу отвести взгляд, отражение словно гипнотизирует меня. Давно уже пора закричать: «Чур, чур!» А я молчу и смотрю. И он бесшумно отодвигает от стола второй стул и садится. Берёт бокал, залпом выпивает вино. Достаёт из внутреннего кармана пиджака сигареты, закуривает. Бросает блестящую зажигалку на стол. И тут меня словно кто под локоть толкает – я делаю это неосознанно, машинально. Повинуясь, наверное, голосу предков – каких-нибудь своих прапрабабок, которые вот так же триста лет назад гадали. В общем, плохо соображая, что же, собственно, происходит, я хватаю зажигалку, крепко-накрепко сжимаю в кулаке. Мельком удивляюсь: тяжёленькая! А сама уже дую на свечки и кричу благим матом: «Чур меня! Чур, чур, чур!» Голос свой слышу, словно со стороны – тонкий, визгливый. Противный.

========== 35. ==========

Алька выскочила из кухни и заперла дверь на задвижку. Её колотила дрожь. Она натянула лыжные штаны, свитер и завернулась в ватное одеяло, но всё равно долго не могла согреться. Зажигалка, словно ледяная, примёрзла к ладони.

Проснулась она на рассвете со страшной головной болью. Обнаружила, что не может смотреть на яркий свет – просто резь какая-то в глазах. Что ещё за штучки? Неужели последствия святочной ночи? Побрела в ванную, на застеклённую кухонную дверь старалась даже не смотреть. Споткнулась о брошенную вчера впопыхах крышку пудреницы. Подняла её, посмотрела в зеркало. Ужас какой! У отражения – веки, опухшие до синевы, а белки глаз – в малиновую сеточку. Что же такое с глазами? Ну, всё равно у неё на восемь талончик к окулисту. Три дня назад ходила к нему на приём, задумала сменить надоевшие очки на модные контактные линзы. Так он выписал капли, велел заливать в глаза дважды в день, а потом прийти ещё раз. Может быть, это от капель? Попались какие-нибудь некачественные…

Уж этот окулист! Из-за него же и Алькина бабушка умерла. Ну, не совсем из-за него, но косвенно он к этому причастен.