Клич войны

Со своей стороны, Шафран была только рада компании Маниоро. Она гордилась своей независимостью и знала, что способна, как и любой мужчина, найти выход из беды, принять самое трудное из всех возможных решений и жить с последствиями. И все же было чудесно чувствовать себя защищенной и защищенной в обществе отца, которого она любила и чья любовь к ней была такой же теплой и успокаивающей, как уютный камин в холодный зимний день.

Она также знала, что, хотя документы на поместье Лусима могли объявлять его собственностью Леона Кортни, а доходы от его ферм могли оказаться на его банковском счете, Маниоро действительно был королем всего, что он видел. Все служащие поместья и их семьи приветствовали его с глубоким уважением, подобающим монарху, и он отвечал с подобающим царственным видом человека, который любит всех своих подданных, но все же остается их хозяином.

Однако он не был вполне довольным королем. - Можете ли вы поверить, что я предложил свои услуги Королевским африканским стрелкам и был отвергнут на том основании, что я слишком стар. Ха! Посмотри на меня, разве я все еще не могучий воин?’

- Ты действительно самый могучий из воинов, дядя Маниоро, - согласилась шафран с соответствующим серьезным выражением лица, потому что он действительно был прекрасным мужчиной, несмотря на то, что сейчас ему должно было быть не меньше семидесяти. - Это скандал и возмутительно, что эти дураки повернулись к тебе спиной. Но мой отец никогда не скрывал своего презрения к старшим офицерам своего полка, как вам хорошо известно.’

Маниоро кивнул. ‘Это совершенно верно. И у него были причины чувствовать себя обиженным, потому что они были лживыми шакалами, которые предали его ложью и несправедливостью.’

‘Тогда тебе не следует принимать это на свой счет. Эти люди недостойны тебя. В любом случае, твой народ пострадает, если ты уйдешь на войну. Они нуждаются в тебе. И нам нужна пища, которую они выращивают здесь, и мясо скота, который они выращивают и пасут. Поверь мне, дядя, мой народ голоден. На них нападают со всех сторон. Им нужно все, что вы можете им дать. Таким образом, вы и все жители поместья Лусима оказываете королю и Империи очень большую услугу.’

‘Я вижу, что ты говоришь правду, принцесса, - сказал Маниоро, - и благодарю тебя за это. Я знаю, что теперь твоя мать смотрит на тебя сверху, и ее сердце переполняется гордостью за то, что ее дочь выросла такой прекрасной, храброй женщиной. И я знаю, что моя мать будет счастлива снова увидеть тебя, потому что ты для нее тоже как внучка.’

Когда солнце поднялось к зениту, Шафран вместе с Маниоро пошла вверх по горной тропе, проходя через линию облаков, которая отмечала точку, где сухая Саванна растительности нижних склонов, трава и зонтичные акации уступили место пышным горным лесам, которые постоянно поливались туманом и дождем. Когда они приблизились к вершине, Шафран почувствовала, как восторг бурлит в Маниоро, как прозрачная родниковая вода в черном базальте скалы, когда он приближался к месту своего рождения, к своему истинному дому.

Затем они преодолели самую последнюю, самую крутую часть подъема и ступили на плоскогорье и вершину горы. Теперь крики восторга были только для Маниоро. Маленькие дети бегали вокруг его ног, и он приветствовал их всех по имени, потому что это были его правнуки, и он очень гордился тем, что их было так много, и все такие здоровые и сытые. Шафран бывала здесь и раньше, чтобы быть представленной маме Лусиме, но это было до того, как она уехала в Редин, так что ей могло быть только одиннадцать или двенадцать лет, самое большее: она была слишком молода, чтобы полностью понять значение этого события или оценить истинный статус пожилой леди, с которой она встречалась.

Но теперь она стала взрослой женщиной. И вот, когда Маниоро повел ее между деревьями к тенистому месту, где его мать теперь любила проводить свои дни, восседая в кресле, вырезанном из пня некогда могучего лиственного дерева, она почувствовала благоговейный трепет перед открывшимся ей видением.

Лусима мама была теперь так стара, что, казалось, вышла за пределы любого земного воплощения старости. Она не встала, чтобы поприветствовать Шафран, но подняла руку, чтобы гостья могла взять ее, и наклонила голову, чтобы поцеловать ее в щеку. Шафран легонько коснулась губами кожи Лусимы-мамы, и та оказалась теплой, сухой и тонкой, как тончайший шелк. Кости ее пальцев казались такими легкими и хрупкими в сильных руках Шафран, что она боялась сломать их при малейшем надавливании. И хотя ее конечности все еще были длинными и прямыми, а костная структура лица сохраняла изысканную элегантность, присутствие Лусимы-мамы казалось не столько физическим, сколько эфирным, больше похожим на эльфийскую королеву из африканской сказки, чем на простого смертного человека.

Когда Маниоро незаметно ускользнул, оставив женщин заниматься своими делами, его мать улыбнулась и подвинулась, освобождая место на сиденье. - Подойди, сядь рядом со мной, дитя мое.’