Клинок эмира. По ту сторону фронта

Климыч. – Нет тебе остановки ни днем, ни ночью. Одно –

болтает и болтает.

Он затянулся последний раз, бросил окурок на снег, примял его ногой и встал.

– Ладно! Соловья баснями не кормят, – сказал он громко. – Давай подсобим ребятам. Ну-ка, Сидор, засучай рукава да впрягайся, а вы маленько передых сделайте.

Пила из рук Макухи и Охрименко перешла к Сидору и

Климычу. «Сознательные ребята, с совестью», – подумал дед Макуха. Они с Охрименко присели в сторонке и закурили. Включились в работу и еще трое. Только шестой возчик, длинноногий рыжеватый дядя, продолжал сидеть, чертя хворостинкой на снегу.

Поработав с полчаса, Климыч повернул голову, сурово посмотрел на сидящего мужика и с укором в голосе сказал:

– А ты, Поликарп, чего сидишь? Видишь, парень обмозолил руки до крови. – Он кивнул головой на Кострова. –

А ну, смени!

Поликарп ухмыльнулся и воткнул хворостину торчком в снег.

– Что-то в носу щекотка и работать неохотка, – ответил он. – Коли б еще водка предвиделась…

Он все же поднялся, взял из рук Кострова колун и встряхнул его, как бы испытывая прочность.

– Таким не обмозолишь! Разве что с непривычки, –

усмехнулся он.

Костров смутился. Конечно, мозоли он натер с непривычки. Ему почти и не приходилось колоть дрова. За всю свою партизанскую жизнь расколол в землянке несколько поленьев. А до войны и совсем не случалось. Ведь в Москве в доме было центральное отопление, газовая плита.

«Вот нелепо, – подумал Костров, – прожил жизнь и не колол дров. Объяви сейчас об этом – засмеют».

В это время на улицу поселка въехали сани Полищука.

Пегая брюхатая лошаденка быстро семенила мохнатыми ногами. Староста грозно улюлюкал, потряхивая вожжами.

Он проехал мимо работающих и даже не взглянул на них.

– Ну и борова послал вам бог на голову, – провожая взглядом удалявшиеся сани, сказал Климыч.

– Почему нам? – спросил Рузметов.

– А кому же еще? Не нам же…

– А нам на него тоже чихать, – вмешался в разговор

Борис Веремчук. – Подумаешь, начальник нашелся!

– Начальник не начальник, – возразил Климыч, – а шишка на ровном месте.

Сидор хихикнул и поплевал на руки.

– Хочь и мал, да вонюч… – добавил он.

– Ерунда! – небрежно бросил Рузметов. – Вот прикажем ему водки поставить, и поставит.

– А нет, так забастовка, – рассмеялся Веремчук.

– Ого!… – многозначительно протянул Климыч. –

Курносый, а туда же – забастовка.

«Как будто неплохие ребята, – подумал Костров, слушая беседу партизан с возчиками. – Но почему так скоро вернулся Полищук? – Он посмотрел на часы. – Как быстро прошло время! Неужели он ничего не достал?»

Но опасения его рассеялись, как только он увидел старосту. Полищук вышел без полушубка, без шапки, с расстегнутым воротом и, слегка покачиваясь, зашагал к лесорубам.

«Привез… достал, – радостно подумал Костров. – Да он и сам уже успел приложиться».

– Чего его сюда нечистая несет? – злобно пробормотал

Климыч. Ему никто не ответил. Полищук громко, с широкой улыбкой на хмельном лице, объявил:

– Хлопцы! Дотемна закончите – угощаю.

Сидор покосился на него, но ничего не сказал.

– Смотря чем! – бросил дед Макуха.

Староста рассмеялся, потер руки и сказал:

– Два бидончика первачка достал и порося заколоть пришлось. Жаль, правда, хороший бы кабанчик выгодувался, да уж ребята вы больно славные. Угостить надо.

Возчики с недоверием смотрели на Полищука.

«Как бы не сболтнул чего лишнего с пьяных глаз», – с опаской подумал Веремчук.

– Это ты последнего зарезал? – весело спросил Снежко.

Староста мотнул головой, усмехнулся:

– Да нет, еще пара осталась.

– Опять пара?

– Опять, – махнул рукой Полищук и нетвердой походкой направился к своему дому.

Ночь. В бараке светло от фонаря «летучая мышь» и большой керосиновой лампы, жаром пышет от раскаленной добела железной печки. Пир идет горой. Староста не ударил лицом в грязь и организовал все как следует. На столе мясные щи, жареный поросенок, пшеничные лепешки, соленые огурцы.

Кое-кто уже успел захмелеть.

– Ну, за что же еще выпьем? – Охрименко встал, поднял большую глиняную кружку и обвел всех своими задумчивыми, умными глазами. – Что за мода: пить и молчать!

Не воду же пьем.

– Правильно… А то как монахи, – раздались голоса.

– Давай что-нибудь сам придумай, – посоветовал Веремчук.

– А я и не знаю, что придумать, – дернув плечами, ответил Охрименко, соображая, как лучше приступить к делу. Но совершенно неожиданно пришла помощь.

– За Россию выпьем, – неуверенно подал голос захмелевший Сидор и добавил громче: – За Россию-матушку!

Наступила напряженная тишина.

Охрименко с трудом сдержал подступающее к горлу радостное волнение. В его планы не входило выказывать сразу свои чувства.

– России нет! – громко сказал он. – Нет России, похоронили ее, а за покойников и пить нечего!

Возчики словно сразу протрезвели. Лица их стали бледными. Холодными, недоверчивыми глазами они смотрели на Охрименко.

А он стоял с кружкой в руке, сощурив глаза, выпрямившись, и чувствовал, как в коленях его возникает противная мелкая дрожь.

«Шутка-то шуткой, – подумал он, – а за сердце хватает». Напряженную тишину снова нарушил Сидор.